Свидетель канона
Шрифт:
Вот почему умножаются крепости русов на перевалах Урала, и держат их дружины коназов за-Итильских, насмерть стоят, как они умеют… А как умеют стоять пешие словены, Гуннар успел попробовать, и повторять не хотел. Не всякий раз верный друг успеет заслонить от копья. Лучше послужить коназу Гюрги Долгие Руки, взять за то серебро и мех, прославить меч и род на бесконечной войне за Урал. Перевалы Каменного Пояса ближе к небу, боги замечают их чаще. Да и валькирий там видит каждый второй. Сказывают, всякую ночь блистают в небесах их доспехи.
А
– … Стольный град русов нынче на Итиле, на большой излучине Самар, где прежде обитал верховный каган булгар Ших-али. Каган проклял то место, когда разбили его люди коназа Гюрги Долгие Руки. Поэтому все корабли, построенные на проклятой излучине, криво плывут или набирают воду. Но жрецы Спасского монастыря не боятся проклятий и надеются, что Молодой Христос пересилит ханскую злобу.
Замолчал старый кормщик, и услышали все у огня, как тихонько печалится новгородец:
– … Что же я тогда Чернавку не выбрал, что же не послушал самого царя морского, что же я сердца глупого послушал! Нынче бы уже ночевал дома!
Гуннар зевнул, осмотрелся. Корабль на месте. Стражи машут с борта: не спим. Впереди еще много боев, и не в каждом повезет обменять семерых товарищей на волшебную вещь… Задумался Гуннар-хевдинг и решил:
– Я твою вису спою иначе. Выбрал ты девушку-Чернавушку, и на твой берег она тебя высадила. Да и не через десять лет, а еще прежде, чем дружина твоя вернулась из похода. Выдумкой больше, выдумкой меньше… Пусть хотя бы в песне все окончится хорошо.
– Голова моя, песня теперь твоя. Пой, как пожелаешь. Только можно ли о богах говорить неправду?
– Я Змеиный Язык, Плохой Скальд. Мне – можно. Ты вот знаешь "Сагу об Эгиле", а я ваши поговорки. Так что ложись-ка ты спать, Садко сын Годинович, торговый гость новгородский. Спи, хоть и не дома. Утро вечера мудренее.
Что мудренее, то не поспоришь. Проснулся и понял: а ведь мне на самом-то деле здорово повезло! Для подавляющего большинства нет никакого "потом". Идешь себе по мосту Марко Поло или там сидишь в Гляйвице, на козырной работе, ключиком в рацию долбишь, как белая кость, инженерно-грамотная…
А шестеренки истории уже хрусть-щелк!
И темнота. И никакого тебе Святого Петра или там богини Аквы, ни даже владыки Яньло. Чернота и пустота. И влюбленные, умершие друг из-за друга, равнодушно проходят по черной безводной пустыне, ничего и никого не замечая рядом…
И с какими лицами родители похоронку прочитают, уже не узнаешь.
Впрочем, знать или, того хуже, наблюдать подобное – сомнительное везение.
Вот почему я на волне качаюсь? Места своего не определил или времени не установил?
Отнюдь. Координаты вот они, дата… Примерно та, что я и закладывал при расчете. В пределах вычислительной точности.
А на человеческий
Страшно.
2
– Люди тоже напуганы. – Харуна аккуратно взяла чайную чашечку. – Вот, я недавно новое слово записала, хотите?
Туманницы вокруг столика переглянулись и согласно прикрыли веки.
Харуна вытащила блокнот. Вообще-то аватаре Корабля Тумана бумага вовсе ни к чему. Для Харуны копаться в страницах, на ощупь отличая пухлую исписанную часть от ровного, чуточку прохладного, блока чистых листов – игра. Все равно как футболисты мяч ногами пинают, а не силовым полем кладут сразу в нужную точку… Так, нашла:
– О-кир-пи-чил-ся, – выговорила по слогам Харуна. – У него два смысла.
– У людей на что угодно два смысла, – Нагато меланхолично вертела горку с пирожными. – Спорю, что второй смысл – непристойный.
– Спорю, что непристойные оба! – Хиэй с воинственным видом подвинула очки выше по переносице. Конго переставила ближе к сестре блюдце с клином торта:
– Твои ударницы опять отличились?
Хиэй опустила плечи:
– Уже знаешь? Ну почему они не могут жить по правилам, ведь это же насколько проще!
Конго пожала плечиками, разбросав отсветы лилового шелка:
– Л-л-люди… Влияют на нас тоже. Порой себе удивляюсь.
– Ах, Конго-сама, мы ведь и на себя влияем… – единственный человек за столиком, Осакабе Макие, худенькая брюнетка в типично японском возрасте "то ли двадцать, то ли сто двадцать", улыбнулась печально. – Только не всегда успеваем удивиться, в силу несовершенства биологической платформы.
– Кстати, о несовершенстве платформы, – выпрямилась Конго, поставив чашку на столик. – Ты когда на аугментацию собираешься? Давно же обещала.
– Не хочу, – женщина вздохнула. – Меня с детства попрекали тем, что я искусственная. И вот на самом деле превратиться в машину?
Харуна засопела и посмотрела на Киришиму. Та, не отвечая, щелкала застежкой накладного кармана.
– Но, Макие-тян! Ты бы видела, какой замечательный корпус приготовила тебе Акаси, – Харуна неловко улыбнулась. – Это тебе не в розовой плюшевой игрушке сидеть!
Макие насупилась – при ее худобе выглядело смешно – и помотала головой:
– Хару-Хару, не настаивай. А то я спрошу, когда ты собираешься замуж! И за кого!
– Браво! Браво! – Ямато захлопала в ладоши. – Ну разве не мило? Ну вот ня же! Совсем как люди!
– Сомнительный комплимент… – Конго снова подтащила к себе чашку и спрятала в нее полыхнувший алым взгляд:
– Осакабе-сама, у вас ровно две недели, считая текущий день, как первый.
Говорила Конго негромко, вынуждая прислушиваться:
– Дальше я просто прикажу Акаси. Вы жрете таблетки лопатой…
Харуна отважно кинулась на защиту:
– Сестра, правильное слово "кушаете".