Свидетель защиты

Монастырев Владимир

Владимира Спицына уже не вернешь. Смерть его на совести Николая Чижова, и судьи вынесут ему приговор, какого он заслуживает. Но при всей горечи об утраченной человеческой жизни, мы обязаны помнить о том, что приговор должен быть справедливым и воздать преступнику за то, что он содеял, руководствуясь не чувством мести, но буквой и духом закона…

— Пойдемте ко мне, поужинаем, — предложил Костырин, когда они вышли из здания суда, — сегодня у нас бульон с пирожками, таких пирожков вы нигде не едали.

Андрей Аверьянович улыбнулся.

—

Вы, оказывается, чревоугодник?

— Это у нас не каждый день: жена тоже работает, на кулинарию времени остается немного. Но сегодня — фирменные пирожки, и грех поедать их вдвоем.

Андрей Аверьянович устал и был голоден, он представил, как придет в свою холостяцкую квартиру, заглянет в холодильник и увидит не очень аппетитный кусок колбасы, бутылку кефира… А тут горячие пирожки с бульоном и пузатенький электросамовар на столе…

Пирожки победили.

Костырину очень хотелось поговорить, но в троллейбусе они сели в разных местах, и не удалось перекинуться даже парой слов. Дома он прежде всего позаботился об ужине: отдал жене необходимые распоряжения, помог что-то сделать на кухне и, только завершив эти необходимые дела, присоединился к Андрею Аверьяновичу, сидевшему у письменного стола в кабинете-спальне. Появилась начатая бутылка коньяка, лимон. Выпили по рюмочке, Костырин сказал:

— Вы меня убедили, что защита нужна даже убийце.

— Скорее всего не я, а весь ход судебного разбирательства убедил вас в этом.

— Что ж, это будет, видимо, точнее. И вот ведь какое дело: мое отношение к убийце изменилось. До суда, как и все, кто знал об этой истории, я был полон негодования и мысли не допускал о каком-то снисхождении к Николаю Чижову. Теперь я испытываю к нему что-то вроде жалости. Поймите меня правильно. Вот ему дали срок заключения, и я отлично понимаю, что правильно сделали: нельзя же преступление оставить без наказания. Мне жаль, если можно так выразиться, не этого Николая Чижова, а другого, который в нем убит обстоятельствами жизни, воспитанием.

— Может быть, еще не убит?

— Может быть, — охотно согласился Костырин. — Что-то в нем, как мне кажется, повернулось. Я наблюдал, как он слушал вашу защитительную речь. Заинтересованно — не то слово. Он делал открытия, если можно так сказать о Николае Чижове. И потом это его последнее слово, точнее — три слова: «Я не нарочно…». Я поверил, что не нарочно. И главное, что сейчас до него дошло…

— Не дошло, а только начинает доходить, — поправил Андрей Аверьянович, — что содеянное непоправимо, что он лишил жизни человека. Он лишил.

— Может быть, и так. В общем, не все человеческое убито в этом Николае Чижове. Не только в нем, но и у меня по отношению к нему кое-что изменилось.

— Как у отдела кадров, — усмехнулся Андрей Аверьянович. — Сначала одну характеристику, потом другую.

— Что вы! — вполне серьезно возмутился Костырин.

— Извините, — сказал Андрей Аверьянович, — я пошутил неудачно. С отделом кадров, разумеется, совсем не то. А ваше отношение к Николаю Чижову мне кажется естественным. Мы часто судим о людях и их поступках односторонне, не зная обстоятельств дела, и — впадаем в ошибки. В данном случае ошибки, мне думается,

не произошло. Тут дело даже не в том, какой срок определили подсудимому. Важно, что он знает: определили за то, что он совершил, то есть по справедливости. А справедливое решение суда — это залог, хотя только первый, начальный, того, что приговоренный выправится, вернется к людям полноценным членом общества.

Мужчин позвали за стол.

Пирожки были великолепны, хорош был бульон, и на столе действительно стоял пузатенький электросамовар. Сегодня Андрей Аверьянович отдыхал от своего одиночества, но зависти к семейному уюту Костыриных у него не возникло. Не тот уже был возраст у Андрея Аверьяновича, чтобы завидовать семейному уюту. И не тот характер.

ТРЕТЬЯ ЭКСПЕРТИЗА

В первую минуту Андрей Аверьянович не узнал эту женщину: привык видеть ее в ослепительном халате, а сейчас она была в помятой болонье, в шляпке с маленькими полями, с пестрым зонтиком, который, наверное, плохо защищал от дождя — поля у шляпки намокли.

Она уловила что-то во взгляде Андрея Аверьяновича и, садясь на предложенный стул, торопливо напомнила:

— Шарапова моя фамилия, медсестра из поликлиники.

Андрей Аверьянович уже вспомнил ее и, не кривя душой, сказал:

— Помню, помню. Александра…

— Степановна.

В поликлинике звали ее Шурочкой, и Андрей Аверьянович отчества не знал, но не признался в этом.

— Я вас слушаю, Александра Степановна, — сказал он, будто всю жизнь так и величал Шурочку.

— Беда у меня, товарищ Петров, муж сидит в С., — она назвала приморский город в соседней республике, — судить будут.

— Подрался? — спросил Андрей Аверьянович. Он припомнил, что муж у Шараповой шофер. Настраивая кварцевую лампу, она рассказывала о своем Митеньке охотно и с любовью. Видно, был ее супруг лихим малым, иначе бы, наверное, не гордилась им эта крепенькая, миловидная женщина.

— Нет, не подрался, — вздохнула Шурочка. — Обвиняют его в том, что он изъял из сберкассы пять тысяч рублей.

— То есть как это изъял? Украл, ограбил?

— Незаконно получил. Будто бы сначала положил, потом взял обратно два раза.

Андрей Аверьянович поднял брови, выражая тем недоумение, а Шурочка заспешила:

— А он говорит — не брал и в глаза тех денег не видел. А следователь говорит — нет, ты взял и все улики против тебя… Он велел, чтобы я к вам шла, к адвокату. Иди, говорит, проси его взять это дело и приехать, а то я сам ничего им доказать не могу. Моли, проси, говорит, в ноги падай, но чтобы приехал… — она сделала движение, будто и в самом деле хотела упасть в ноги, так показалось Андрею Аверьяновичу. Он внутренне ужаснулся: «Этого еще не хватало».