Свидетели
Шрифт:
Ламбер был сосредоточен, но спокоен. Казалось, он тоже обдумывает проблему со всех сторон.
— Вторая версия: Мариетта Ламбер в состоянии сильного опьянения поднялась по лестнице с намерением пересечь полотно и направиться в квартал Женетт. Как я выяснил, это обычный маршрут местных жителей, несмотря на расклеенные всюду запреты. При этом она могла споткнуться, упасть и по причине ушиба или опьянения потерять сознание. Эта точка зрения как будто опровергнута заключением экспертов, утверждающих, что пострадавшая умерла задолго до того, как ей отрезало поездом голову. Из этого следовало бы заключить…
— Свидетелю
— Прошу извинить, господин председательствующий, но мне трудно изложить итоги предварительного следствия и объяснить, в каком направлении я его вел…
— Переходите к тому, чем занимались вы сами, пока инспектора делали снимки.
Фриссар нахмурился: Ломон не часто так сурово обращался со свидетелем, тем более с представителем власти, который, судя по всему, из кожи вон лез во время следствия. Однако Ломон почувствовал себя еще более неловко, поймав благодарный взгляд молодого Жува.
— Помощник начальника вокзала Жюльен Мабиль, оказавшийся на месте происшествия, сообщил мне, что он, кажется, опознал в погибшей некую Мариетту, фамилии которой не знает. Но ему известно, что она проживала на Верхней улице. Я немедленно направился туда, и некая госпожа Жозефина Брийа, как раз вышедшая на порог, чтобы взять оставленную молочником бутылку, сразу указала мне дом Ламберов. Дверь я нашел приоткрытой и распахнул ее. Когда я вошел, в нос мне ударил сильный запах спиртного. Посреди комнаты на полу валялась разбитая бутылка красного вина.
Лоб и затылок Ломона покрылись испариной. Ему казалось, что шея у него пухнет, а глаза вылезают из орбит. Тем не менее каждое слово доходило до его сознания, но образы, которые оно вызывало, приобретали характер галлюцинаций — настолько они были четки и одновременно искажены. Недомогание не мешало, однако, Ломону помнить о своих обязанностях, он даже почувствовал вдруг, что способен думать сразу о нескольких вещах и не путать их. Это походило на какую-то игру. Ломон отчетливо, как на антропометрической фотографии, видел лицо каждого сидящего в зале и в то же время мысленно сопровождал свидетеля в доме Ламберов, который был ему известен лишь по плану и снимкам.
— Передайте документы номер пять и шесть присяжным, — бросил он Жозефу.
Беле подождал, пока пристав выполнит распоряжение.
— Итак, как можно видеть на снимке, дом это старый и обветшалый, как большинство домов квартала. В нем два этажа, на каждом по две комнаты. Ни чердака, ни мансард нет. Первая комната, судя по ее случайной и скудной обстановке, служит столовой и гостиной. Из нее на второй этаж ведет лестница. Другое помещение — кухня. Там я нашел на две трети выпитую бутылку рома и две грязных стопки. Когда я пришел, уже наступил день, но электрическая лампочка еще горела. Я увидел обвиняемого, который лежал у лестницы, подложив под голову руку, и, казалось, крепко спал.
Жув негодующе заерзал на скамье и был прав. Слово «казалось» было совершенно неуместно.
— На обвиняемом был помятый серый костюм. Галстук распущен, ворот рубашки расстегнут. От него несло перегаром, на мои обращения он не реагировал. Тогда я потряс его за плечо, и он, наконец открыл глаза. Поднялся, правда, не сразу, и потребовалось некоторое время, чтобы он пришел в себя.
По губам Ламбера скользнула насмешливая улыбка. Видно Беле никогда не случалось напиваться вдребезги и просыпаться с похмелья. Неужто необходимо так дотошно описывать тогдашнее состояние подсудимого?
Ломон не улыбался. Он думал, как описывал бы Фриссар его уход от Армандо и как Фонтан давал бы показания, что на явившемся ночью в аптеку председателе суда не было галстука. Когда Лоранс позвонила в серебряный колокольчик, Ломон был уже в пижаме и халате, одеваться ему пришлось наспех, и он впервые в жизни забыл про галстук. Заметил же это, лишь вернувшись домой.
— Прежде чем я успел задать ему вопрос, обвиняемый оглядел меня с ног до головы и спросил, не фараон ли я.
Как комиссар и рассчитывал, зал рассмеялся. Беле сделал это нарочно: не только свидетели, но даже некоторые председательствующие в суде не стесняются завоевывать дешевый успех у публики.
— На мой вопрос, где его жена, он ответил, что это меня не касается. Когда он соблаговолил подняться, я заметил, что он как-то странно поглядывает на разбитую бутылку.
Если верить утверждениям Ламбера, этот пристальный взгляд объясняется довольно просто. Со своим приятелем Фредом он пил перно. Оставшись один, перешел на виноградную водку. Затем вспомнил, что зашел, по крайней мере, еще в один бар и что где-то, по-видимому, пил красное, но никак не мог решить, брал ли домой бутылку. Вид осколков и разлитого вина удивил его, и Ламбер пытался восстановить в памяти, как он провел остаток вечера.
Но из этого вытекало, что он невиновен в убийстве, а против такого предположения было все.
— Я настаивал, чтобы он ответил, где его жена, и тогда обвиняемый указал мне на лестницу. «Поглядите наверху, — буркнул он, — если этот подонок все еще у нее в кровати, позовите меня: я набью ему морду».
На этот раз смешки прозвучали несколько сконфуженно, тем более что Ламбер, повернувшись лицом к залу, с вызовом смотрел на публику.
Разве он не вправе отвечать комиссару из опербригады, как заблагорассудится ему, Ламберу? Может, не он, а эти бездельники, торчащие в зале суда, словно в тире, возвратились в ту ночь домой пьяными и — справедливо или нет — заподозрили, что их жены спят с любовниками?
Беле поглядывал на председательствующего, ожидая от него похвалы, но в глазах Ломона не было даже намека на одобрение, а на лице застыло выражение брезгливости. Комиссар растерялся и с этой минуты стал максимально краток в своих показаниях.
— Спросив у него разрешения подняться наверх, поскольку у меня не было при себе постановления об обыске, и получив положительный ответ…
Чистая формальность: Беле поднялся бы наверх, даже если бы Ламбер попытался этому воспротивиться. Со стороны комиссара это была невинная хитрость, которая по сути дела ничего не меняла. На предшествующих процессах Ломон видал уловки и почище, но тогда он не испытывал желания вмешаться и порой просто их не замечал. Сегодня, однако, лихорадочное состояние, должно быть, чрезмерно обострило его восприимчивость: он испытывал подлинное негодование и был недалек от того, чтобы возненавидеть этого способного и добросовестного чиновника.