Свидетельство
Шрифт:
Молчаливое соглашение партий приняли к сведению, и служащие управления сами следили теперь за своей «внешней вывеской» беспартийности. И в первую очередь сам председатель управления Габор Нэмет. Это был человек лет тридцати пяти, с привычками и внешним видом хронического алкоголика. Волей случая опоздав жениться, он мало-помалу пришел к твердому решению остаться до конца жизни холостяком.
Габор Нэмет сдружился с Альбином Шольцем.
Об этой дружбе все знали, но политического значения ей не придавали. Во-первых, потому что знали основу этой дружбы: как и Нэмет, Шольц любил выпить, и у него всегда водилась палинка. (Швабские крестьяне из окрестных деревень привозили ему палинку и провизию: Шольц тоже происходил из швабов и неоднократно бывал кандидатом или главным выборщиком партии мелких сельских хозяев в Будайском сельском районе. Сейчас швабам приходилось туго — бывших фольксбундовцев
59
Аурел Штромфельд (1878–1927) — венгерский коммунист, член подпольного руководства партии, казненный хортистами.
Но Нэмет дружил не только с Шольцем, бывал он в гостях и у Капи. Капи не раз говаривал о нем: «Глина хорошая, мну его, может, что и вылеплю». Как-то Нэмет пришел на партучебу коммунистов. А на следующий день затеял долгий разговор с Сечи о том, что ему нравится коммунистическая политика, но он совершенный профан в теоретических вопросах, и попросил книг. Сечи дал ему все ту же поллаковскую книжку «Экономическое учение Маркса» на немецком языке. Неизвестно, понял ли Нэмет хоть что-нибудь в ней, но зато Сечи ясно видел: Нэмет с готовностью подал бы заявление в партию и ждет только предложения. Ведь как бы там ни было, но именно Нэмет «помешал немцам угнать в Германию население Будапешта»!
Новотный был образцом чиновника беспартийного «чиновничьего правительства». Он избегал каких бы то ни было политических заявлений и вел себя так, как будто и не подозревал о существовании партий. Он чувствовал, что именно его персона представляет для всех наибольший интерес: с каждым днем становилось все очевиднее, что не кто другой, как он, руководит управлением.
Позднее несколько чиновников помельче вступили в различные партии, но впечатление было такое, что они обо всем заранее сговорились и распределили между собой роли. Белокурый, с курчавыми усиками прапорщик записался в «мелкие сельские хозяева», руководитель отдела строительства главный инженер Шимко, по словам Капи, тоже «хороший материал», подал заявление в компартию. (По происхождению он был пролетарием, называл дюжину людей, которых во время осады прятал от нилашистов и добывал для них документы. Был у Шимко дядя — красноармеец, погибший в девятнадцатом в сражении на Тисе. Словом, его приняли.) Другой инженер из этого отдела подался к социал-демократам. Референт отдела кадров, известный своими поэтическими наклонностями, спортсмен и преподаватель гимнастики в прошлом, вступил в крестьянскую партию. И даже гражданскую демократическую партию не забыли и не обидели при дележе, выделив ей в члены старого архивариуса из отдела гражданских записей…
И эту-то идиллию тихого мирка нежданно-негаданно взбаламутили показания Кумича. Допросили Кумича при закрытых дверях и до поры решили держать его заявление в секрете. Но уже два дня спустя, хотя и шепотом, об этом говорил весь район. Тогда Сечи, отозвав в сторонку Ласло, посоветовал бесстрастным, но внутренне торжествующим голосом:
— Что ж, поставьте этот вопрос снова! Допросим дворника, а если надо, то и я готов дать показания как свидетель…
И верно, вопрос нужно было ставить — и причем не только в проверочной комиссии, но и в самом Национальном комитете. Еще бы! Истинный руководитель районного управления — бывший нилашист!
Национальный комитет собрался на заседание в неприятно напряженной атмосфере, которая только усугублялась приглушенными
— Господин советник Новотный просит Национальный комитет выслушать его по весьма важному личному делу.
И тотчас же вошел Новотный. Лицо его было, пожалуй, несколько взволнованным, но голос оставался прежним — спокойным и ровным.
— Случайно до меня дошли некоторые слухи, касающиеся меня лично. Некий недавно арестованный нилашист в своих показаниях якобы утверждает, что в прошлом я был членом партии «Скрещенные стрелы». Мне хотелось бы самому доложить членам Национального комитета о действительном положении вещей, прежде чем вокруг дела поднимется еще больший шум…
Новотный сделал паузу и посмотрел на председательствующего Озди. Тот, нервно заерзав в своем кресле, кивнул, разрешая продолжить.
— А случилось все это вот как: двадцатого марта прошлого года один из моих подчиненных вошел в мой кабинет с нилашистским значком на груди и нагло потребовал, чтобы я назначил его на более высокую должность. Он заявил, что с тысяча девятьсот тридцать восьмого года состоит тайным членом партии «Скрещенные стрелы», и в доказательство этого достал из кармана зеленую карточку в половину ладони величиной — без фамилии и других данных, только с номером. Я очень удивился, так как прежде молодой человек был очень тих и политикой не занимался, — по-видимому, немецкая оккупация Венгрии вскружила ему голову. Я сказал, что не имею на этот счет никаких указаний. Нилашист попробовал кричать, но я выставил его за дверь. Замечу, что повышение он все же получил — в обход меня. А маленькая зеленая карточка — секретный членский билет нилашистов — так и осталась лежать у меня на столе…
Новотный остановился, спокойно обвел взглядом присутствующих, а затем, опустив глаза, тихим голосом продолжал:
— Эту карточку я… положил к себе в карман. Я понимаю, что поступил не очень красиво, никогда в жизни со мной такого не случалось… но время было необычайное, и я подумал… Нет, я заботился не о себе, мне и в голову не приходило, что этот документ когда-нибудь пригодится мне лично. Просто я считал, что с помощью этого картона, может быть, спасу кому-нибудь жизнь. Словом, я сунул карточку в карман. И вдруг совершенно неожиданно сам оказался в таком положении, когда был вынужден воспользоваться этим нилашистским документом. Вы знаете, что после нилашистского путча я отказался работать в управлении. Наш дворник — известный пьяница и фашист — пытался шантажировать меня… — Новотный, всем на удивление, и в самом деле разволновался, голос его стал хриплым. — Тогда-то я и продемонстрировал ему эту зеленую карточку. — Новотный обвел взглядом всех и уже более спокойно добавил: — Я не хочу, чтобы вы верили моим голословным утверждениям. Билет я, к сожалению, уничтожил, но случайно запомнил его номер… Полагаю, что наша полиция, — Новотный повернулся к Андришко, — нашла фашистские секретные архивы, списки. Проверьте, пожалуйста, этот номер! — Он написал на листке несколько цифр и протянул его Андришко. — Под этим номером значусь не я, а один из служащих моего отдела. До тех пор, — скромно заключил Новотный, — я готов выполнить любое решение Национального комитета. И если вы решите временно отстранить меня от работы, что ж, я подчинюсь…
Озди сделал протестующее движение и замотал головой. Напряженность сразу же пропала, все задвигались, и не нашлось, кажется, никого, кто бы не согласился с протестом Озди.
— Нет-нет. Об отстранении не может быть и речи! — с трогательной нежностью взирая на Новотного, вскричала дантистка-психоаналитик Сирена Форро.
Однако Новотный еще не выложил на стол свой главный козырь.
— Недавно я выбрался в Пешт, в ЦК социал-демократической партии. Говорил там с несколькими видными деятелями, с которыми еще в прошлом поддерживал официальный контакт. Они сами, без всякой просьбы с моей стороны, предложили мне вот эти рекомендательные письма.
Новотный достал из портфеля несколько исписанных листов бумаги. Озди вынул очки, долго протирал их, прежде чем вздеть на нос, откашлялся и начал читать вслух. Самым длинным и самым теплым из всех было письмо одного из социал-демократических лидеров, в прошлом члена какой-то муниципальной комиссии. Но и в остальных письмах советник Новотный именовался «истинным венгерским патриотом», «человеком искренних демократических убеждений», «ярко выраженных антинемецких настроений», занимавшим «видное положение и сотрудничавшим с оппозиционными партиями в атмосфере сердечного взаимопонимания».