Свидетельство
Шрифт:
— Это ты брось! Ты уже пятнадцатого октября высказался. Твое счастье, что приятели у тебя — порядочные люди.
— А кто их такими воспитал?
Все засмеялись.
— Что ж, друзья, — сказал Ласло. — Наша борьба подошла к концу. И мы верили, всегда верили, что однажды нам доведется произнести эти слова. Верно, ребята?!
— А я, признаться, — заметил Пакаи, — как-то и до сих пор не уверен, что мы их произнесем.
— Что ты говоришь! Еще вчера фронт был где-то под Кечкеметом, а сегодня… Вы же слышите? Русские уже здесь, у городской черты. Да вы представляете, что это за прорыв?! Где уж тут немцам оказать им сопротивление!
Миклош Сигети был полностью согласен с Саларди. И только Лаци Денеш прошептал:
— Пока не забит последний гвоздь в гробовую доску фашизма…
—
Они умолкли, слушая гул орудий.
— А мне жалко тех, — сказал Денеш, — кто не знал, за что умирает. Жаль миллионов людей, уничтоженных на этой войне. А кто знал, за что… и погиб в борьбе — первым или последним, неважно — тот все равно герой!..
— Хватит вам о смерти-то! — перебил их Ласло. — Слышите? Сегодня мы можем наконец не думать о смерти! Лаци, Бела, слушайте! Это голос жизни!
А Миклош — поэт, любивший красивые, вдохновенные слова, воскликнул:
— Старая, измызганная, с загнутыми уголками тетрадь истории исписана до конца. Товарищи мои! Мы начнем новую тетрадь!.. Помните, как хорошо пахнет новая тетрадь… И как красиво пишет человек на первой странице… «Во имя господа бога», как писали когда-то… Но мы будем писать красиво и чисто до самого конца… «Во имя Человека…»
2
Для города наступили беспокойные дни. Убавилось число автобусов. Кто мог заметить это? Вместо них по улицам сновали военные или конфискованные для нужд армии автомашины. Наиболее крепкие моторные вагоны трамвая перебросили на железную дорогу и угнали в Германию. Хлеб сделался хуже на вкус, по карточкам продукты не выдавались иногда неделями. Люди часами простаивали в очередях не за тем, так за другим. В кабачках не стало вина, в табачных лавках — табаку. На витринах магазинов выстроились пустые бутылки, коробки с ячменным кофе и стиральным порошком. Но даже и это не бросалось в глаза. Ведь и прежде за последние два года случалось, что по неделям нельзя было ничего получить в магазинах.
И кто, в самом деле, приметил, что из города исчезли посольства, министерства, учреждения? Разве только жители Шопрона и Кёсега, где теперь чуть не в каждой школе теснились по пять-шесть министерств, правительственных комитетов и присутствий, а в виллах вдоль озера появились министры, генералы, депутаты парламента с ордерами на комнаты. Будапешт и не заметил, что в ту самую ночь, когда впервые донеслась до него артиллерийская канонаду, он перестал быть столицей Венгрии.
Не успев просохнуть, приказы и объявления на стенах заклеивались новыми. Чаще всего это были приказы об очередном призыве в армию. Люди даже не читали этих приказов, и, по-видимому, мало кто их выполнял, потому что белый плакат через два дня сменялся зеленым, а зеленый, в свою очередь, — коричневатым, и все три «в последний раз» предписывали одним и тем же возрастам «немедленно явиться» на призывные пункты. Появлялись приказы о спекулянтах, о паникерах, о «разговорах, вызывающих подавленное настроение и неверие в победу», об укрывателях «лиц, признанных евреями», или имущества указанных лиц… И так далее и так далее — всего не перечислишь. И в конце каждого приказа — вид смертной казни, угрожающей его нарушителям; нередко то были незнакомые прежде нашему правосудию кары: виселица, расстрел, ликвидация на месте, ликвидация вместе с членами семьи. Люди читали и — что делать! — смеялись. Хотя приказы эти были делом далеко не шуточным. По кольцу Маргит беспрерывно маршировали роты: это новобранцев и подразделения, не «выказывающие должной воинственности», гоняли смотреть на казни.
В городе стало меньше полицейских. На их место пришла полевая жандармерия с жестяными бляхами на «собачьих цепочках» и нилашисты в мундирах Национальной гвардии. Многие из них были еще совсем желторотыми мальчишками, навербованными со всего города по объявлениям.
Фашисты намеревались все заводы демонтировать и вывезти на Запад станки — как сделало советское военное командование на Украине при отступлении в 1941 году. Фашисты заговорили о «стратегии выжженной земли».
Кое-где
Разослали повестки о призыве в армию и в отряды «левенте» студентам, гимназистам. Перепуганные родители кинулись друг к другу за советом: что делать? Времени на раздумье было не много. На стенах домов в дополнение множества грозящих смертной казнью плакатов добавился еще один: по безжизненной пустыне, извиваясь, ползет длинный-предлинный товарный поезд с надписью «Сибирь», а на задних буферах последнего вагона в грязном одеянии примостилась костлявая Смерть. Кое-кто не выдержал и отправил сыновей на призывной пункт. Пятнадцати-шестнадцатилетних мальчишек увезли в Германию, подучили немного в военных лагерях, а затем влили в отряды СС или в «Фольксштурм». И они никогда уже не посмели вернуться на родину. Ведь и там, на Западе, — мы знаем это! — им приходилось читать устрашающие плакаты, слушать дикие россказни. Юноши мыкались по Европе, вступали в Иностранный легион, впутывались в одну грязную войну за другой и гибли где-нибудь во Вьетнаме…
Для проведения эвакуации был создан правительственный комиссариат, а по предприятиям — «специальные комиссии». Но на деле всем распоряжались немецкие военные власти. В будапештском городском управлении тоже была создана группа по эвакуации. Руководил ею советник Нэмет, отпрыск знатной фамилии, родственник министра, сын баронессы. Молодой человек был худощав, бледен, со впалой грудью. Разволновавшись или выпив лишнее, он начинал сильно заикаться. Своим продвижением по службе советник был обязан исключительно хорошим манерам. За сравнительно короткую карьеру он постоянно был личным секретарем при том или ином важном лице в городе. И вот он наконец получил и ранг советника, и первую самостоятельную, ответственную должность — иных претендентов на нее не было. В сущности, и здесь распоряжался всем немецкий полковник.
Полковник был весьма недоволен работой молодого советника. Хлопая кожаной перчаткой по столу, он кричал:
— Господин советник, так не пойдет, это не работа, а — ерунда! Мы хотим эвакуировать весь город, вывезти на Запад все население! Будапешт — прошу заметить себе это — не город, Будапешт — стратегическое укрепление! Мы не станем цацкаться с вашими штатскими да ребятишками… И если в результате военных действий погибнут десятки и десятки тысяч жителей — ответственность за это будете нести вы! Учтите это!
Молодой советник, успевший уже основательно пристраститься к спиртному (еще бы, ведь такая ответственность!), глядел на полковника лихорадочно поблескивающими глазами и, заикаясь, бормотал:
— Про-про-стите, но ч-ч-что я м-м-могу поделать? При-при-признаюсь вам, я даже представить себе не могу… Я высчитал, что колонна в миллион человек по четыре в ряд — это же хвост в триста километров длиной.
— Болван! — обругал его полковник и ушел, хлопнув дверью.
В этот вечер молодой советник напился так, что не мог назвать подобравшему его полицейскому ни своего имени, ни адреса. Доставить его домой смогли, только обнаружив в кармане документы, а в себя он пришел лишь наутро третьего дня. И сразу же отчаянно перепугался. Ведь неявка на службу рассматривалась как дезертирство. А молодой советник еще не успел установить с новыми, нилашистскими, властями таких же сердечных, приятельских отношений, как с прежним начальством. Когда же он вспомнил о своей стычке с полковником, с ним приключились колики. Жил он в Буде, поэтому его отправили в Яношскую больницу и «лечили» там до начала осады.