Свирель на ветру
Шрифт:
— Постоялец мой. Вот откуль. И не крутись, и то прав сын-то твой. Веретеном одеялку-то ссучила… Болеешь, так болей. Осторожней. Без ягозенья. А то как бы сын-от твой, Гараська, не передумал… Наглядится на твои пляски — и давай бог ноги! Уйдет в Москву. Мы тут с ей, — обратилась Гавриловна к мужчинам, — по наперстку глонули. Травки, зверобою. От гнету в сосудах… Страшно, сыночки… Война. Неужто немец придет, не споткнется где на дороге? Зачем он тута нужон? Все бы убивать, изводить друг друга… А за что? Почему? Так-то тихонько
— Ладно, Бочкин, пошли, уходим. Ждут нас…
— Да куды ж вы?! — запела мать Герасима, сверкая ошалелыми глазками и в общем-то живя, а не умирая.
— Я, мать, гыхм, недолго… Ожидай. Один я на весь город. Блюститель.
Мужчины, как по команде, согнулись перед низкой дверной притолокой, Орлов, не разгибаясь, сказал: «До свидания!» Вышли во двор.
* * *
Орлов подхватил Бочкина под локоть. Так они и пошли во мраке — длинные, в чем-то одинаковые и такие различные: один — пружинистый, тренированный, несший себя играючи по белу свету; другой — вихляющийся, слабый, колотящийся об Орлова.
— Так говоришь, умирает матушка?
— Как видите, гыхм…
— Не шибко-то умирает.
— Эт-то она, гыхм, с перепугу. Увидела вас и зачесалась…
— Занятные старушки… — задумчиво произнес Орлов, ступив в воду чуть ли не по колено.
— Держитесь за мной, товарищ, гыхм, Орлов… Тут колея раздолбана.
Наконец вышли на какой-то огород или сад. В ограде нашли лазейку. И только Орлов сделал шаг по огороду — на грудь ему легли мощные грязные лапы тяжелой собаки. Пасть раскрылась у самого носа «генерала». Из утробы животного пахнуло тухлятиной. Собака молчала.
— Цыган, Цыган! — позвал Герасим.
Собака переметнулась к Бочкину, затем, низко, басом заскулив, грузными, звучными скачками понеслась в глубь сада, где и забрехала хрипло, с надрывом, должно быть уже возле дома.
— Кого это бог несет? — спросили женским голосом.
— Свои покеда… — ответил Герасим.
— Ты это, Бочкин? Заждались… Кыш, Цыган! Место! Ходите сюда…
На ощупь, держась тихого голоса женщины, поднялись на крыльцо. Вошли в дом. В большой комнате мерцала на столе тщедушная коптилочка, дававшая не свет, а как бы мираж, сон, бред свечения…
Женщина ушла за перегородку. С кем-то пошепталась. Чем-то поскрипела. Затем вернулась — маленькая, легонькая. Взяла Орлова за руку и, как первоклашка, повела дядю куда-то в дебри помещения.
За второй перегородкой, слепая, без окон, возникла комнатка, ярко освещенная двумя керосиновыми лампами. Вдоль стен — лавки. Посередине — стол. Чем-то помещение напоминало келью Слюсарева. В довершение сходства на столе пыхтел самовар. Правда, не белый, как в монастыре, а красной меди. Начищенный до лунного сияния.
Народу — пять мужчин и одна девушка. Лена!
Девушка неумело притворялась, что не знает Орлова. Сидела серьезная, смотрела прямо перед собой на стенку, где висел портрет Ворошилова.
На лице Орлова за день, проведенный в городке, выросла
Бархударов сидел без своего тяжкого плаща, в синей сатиновой косоворотке, подпоясанной черным шелковым шнурком с кистями. И еще тут был Миколка. Инвалид гражданской войны. На деревянной ноге. Дядя подонка Генки. Миколка этот при свете оказался очень изящным: выбрит, в белой рубашечке, остатки волос аккуратно разложены по лысине. Да и все остальные граждане выглядели по сравнению с Орловым франтами, если не именинниками.
А Герасим Бочкин, сняв гражданское пальто и кубанку, все-таки оказался в милицейской форменной гимнастерке и галифе. И в ремнях весь. При кобуре с наганом. Прямо карнавальная ночь какая-то!
Трое незнакомых Орлову мужчин встали при его появлении. Как школьники за партой. В общем-то мужчины они были — даже вовсе не мужчины, а дедушки… Лет по шестидесяти. Не менее.
Бархударов представил собравшимся Орлова.
— А это, — повел Бархударов широким сатиновым рукавом, указывая на дедушек, — это вот товарищи Клим, Арсентий и Вано. Из соображений конспирации, стало быть, клички. Смех смехом, а иначе нельзя. И вот что, Герасим, последний раз чтобы в форме тебя видел. Спрячь, зарой ее, а еще лучше сожги. Немцы придут…
— А вот когда, гыхм, придут, тогда и переоденусь. Может, они и не придут вовсе. Может, им наш городок без надобности…
— Глупости говоришь, Бочкин. И вот что еще, товарищ Орлов… Команда у нас хоть и неказистая… Люди необычные.
— А товарищи знают, чем они рискуют?
— Мы не робяты — в войну играть! — строго сказал за всех один дедушка, тот, который носил кличку Вано.
Орлов высвободился из шинели. Остался в гимнастерке габардиновой, в темно-синих галифе. На груди орден боевого Красного Знамени.
— Эт-то как же… — раздавил в глиняной пепельнице огромный окурок козьей ножки старик Арсентий. — Эт-то что же… Довоенный будет на вас орденок?
— Довоенный, отец. «Монгольский».
— Вона как… Извиняйте, только вот спросить хочется… Почему, стало быть, в нашем городишке застряли? С такими-то знаками различия?
Орлов серьезным сделался. На старика внимательно посмотрел. Предложенный чай пить погодил. Глядя старику в глаза, медленно, с трудом вытаскивал из себя слова:
— Меня война далеко от Москвы застала. Но я не с пустыми руками ее встретил…
— Убивали, стало быть?
— Убивал, отец. А что, или грех?
— Грех-то оно грех… Да куды ж от него теперича денисся, от греха этого? Такая напасть на людей сошла: пострашней холеры любой… Вой-на-а!
И тут, словно из самовара выскочил, поднялся над медью начищенной резкий, жилистый Бархударов:
— Вот что! Смех смехом, а я сразу предупреждаю. Мы будем убивать. Кому такая специальность не подходит — прошу исчезнуть с горизонта. Сию же минуту! Придут не придут немцы, а решение каждый должен принять заранее. С нас теперь любой грех — как с гуся вода! Потому как мы защищаемся. От нашествия…