Свирепые калеки
Шрифт:
– Ни тому, ни другому, – подвела итог она. – Говорю со всей откровенностью.
– И что же такого, как вы думаете, между нами произошло бы? Если бы нас оставили наедине?
Домино направилась к двери.
– Я не загрязняю мысли такого рода подробностями.
– Превосходно, – поздравил ее Свиттерс. – Прошу вас, ответьте на еще один – только один вопрос, прежде чем уйдете.
– Да?
– Кто меня раздел? – Свиттерс качнул головой в сторону одежды, которая – костюм, футболка, мультяшные трусы и все прочее – свисала с вешалки на стене.
Монахиня закраснелась ярче нарыва и чинно выплыла из комнаты.
– Faites de beaux rеves, monsieur, – проговорила она, гася свет.
Свиттерс всегда нежно любил это выражение. «Сделайте себе хорошие сны». По контрасту с английским «спите сладко» французское пожелание подразумевало, что спящий – не просто пассивный зритель, не просто порабощенная аудитория, но отчасти контролирует свои сны и, следовательно, несет за них ответственность. Более того, «хороший» сон подразумевает куда больше, чем «сладкий».
Как бы то ни было, в ту ночь сны его не были ни хорошими, ни сладкими: Свиттерс глаз не мог сомкнуть при мысли о том, что, чего доброго, претендуя на игривость, повел себя по отношению к сестре Домино как грубый мужлан.
То-то он возликовал (хотя всеми силами попытался скрыть свою необъяснимую радость), когда утром сестра Домино принесла ему завтрак! И какой завтрак: омлет, запеченные баклажаны, козий сыр и тосты! Но прежде чем наброситься на снедь, он, неожиданно для себя, вновь принялся извиняться.
– Извините, если я вас шокировал. Я родом из той страны, где, как говорится, ханжи налево, хлыщи направо, а лицемеры в середине, так что я порой ощущаю настоятельную потребность смещаться в противоположном направлении – чтобы все было честно.
– Без проблем, – заверила монахиня. – Просто вы не вполне понимаете… ну, то есть в любом монастыре имеет место быть скрытая, глубоко укорененная чувственность.
Применительно к Пахомианскому ордену это тем более справедливо, поскольку от мирских сестер мы ушли лишь на какой-нибудь сантиметр-другой – «мирских» в переносном смысле, не в прямом. В иерархии сестринских общин мы не то чтобы в первой десятке, так что мы принимаем к себе женщин, которых ордена более уважаемые, пожалуй, отвергли бы. Разумеется, сестра-пахомианка обязана соблюдать обет безбрачия, как любая другая монахиня, но принимают они сан не обязательно девственницами. Так что среди нас есть и женщины с некоторым опытом, вот почему мужчины и похоть для нас, пожалуй, вопрос еще более больной, нежели в монастырях более традиционных. Но когда я на этом coincee [173] как чумовая, это я сама веду себя как распоследняя лицемерка.
173
Здесь: «зацикливаюсь», «замыкаюсь».
Разумеется, Свиттерсу пришлось прикусить язык – его так и подмывало спросить у Домино, числится ли она среди сестер «с некоторым опытом» или нет. Однако вместо того, дентально уязвив кончик языка, он задал вопрос касательно роли и особенностей Пахомианского ордена.
– Возможно, это мы обсудим позже, – отозвалась монахиня. –
– Нужно полагать, что допрос уже в разгаре?
Сестра Домино улыбнулась – и Свиттерс подумал, что улыбка эта дохлого пса воскресит из мертвых, а шахту по добыче свинцовой руды превратит в мексиканский ресторан, – и при этом улыбались скорее глаза, чем губы.
– Вам, как я вижу, гораздо лучше, мистер Свиттерс, хотя выглядите вы по-прежнему… как же это сказать по-английски? – ну, то, что притаскивает домой кошка. Я вовсе не хочу на вас «давить». Если вы чувствуете себя недостаточно хорошо…
– Да нет, все в порядке, – заверил Свиттерс, – хотя, если я, например, отброшу копыта, находясь на вашем попечении, вам придется держать ответ перед Международной Амнистией. – И, памятуя о зароке никогда более не лгать, не успела сестра Домино возразить, как Свиттерс уже выложил правду как на духу – или по крайней мере в сокращенной версии. – Еще полгода назад я был тайным агентом-цэрэушником. Ну, Центральное разведывательное управление.
– В самом деле? Разумеется, я знаю, что такое ЦРУ. Репутация у него довольно пакостная.
– И по большей части заслуженно, уверяю вас. – «Благодаря купленным корпорациями политикам и их олухам-ковбоям», – мог бы добавить Свиттерс – но не стал.
– Тогда почему же вы?…
– Пакостности ЦРУ, как вы изволили выразиться, присущи чистота, пикантность и анархия, каковых в академических, военных или промышленных кругах попросту не существует, а для искусства или поэзии мне недостает таланта. Кроме того, ЦРУ предоставляло беспримерную, просто-таки мировую возможность для корректировочного озорства: подрыв подрывной деятельности, если угодно, хотя не стану притворяться, будто мои мотивы всегда бывали вполне альтруистическими. Но теперь это все несущественно. В прошлом ноябре мне пришлось выйти из игры.
Сестра Домино оглянулась на инвалидное кресло, в сложенном виде стоявшее в углу; Свиттерс знал, что она подумала. И поправлять ее не счел нужным. Вместо того он рассказал монахине, как недавно оказался вовлечен в частную миссию гуманитарной помощи в пределах Ирака – его давней танцплощадки – и как, по завершении миссии, он, побуждаемый авантюризмом и толком не зная, куда бы ему себя деть, прибился к отряду кочевников, перегоняющих стада на летние пастбища в горах.
– Мы тут проходили мимо вашего Райского Сада, и по какой-то безумной причине меня словно магнитом туда потянуло. Дальнейшее, как говорится, – это уже театральщина. – Свиттерс пожал плечами, словно подчеркивая безупречность логики вышеизложенного.
Поверила сестра Домино в его историю или нет, Свиттерс так и не понял. Она притихла, задумалась; в лице ее меняли друг друга безмятежность и раздражение.
– Доедайте завтрак, – наконец произнесла она. – Я вернусь за подносом. Через несколько дней прибудет грузовик, привезет бензин для генератора. Вас смогут подбросить до Дейр-эз-Зора, но не знаю, как вам удастся выехать из Сирии без приличных документов.
– О, об этом не беспокойтесь, сестра, – крикнул Свиттерс ей вслед. – Вся моя жизнь – сплошное неприличие.