Свитки из пепла

Полян Павел Маркович

В бараки сгоняли русских военнопленных, которые получали в качестве еды только одну картофелину и немного супа, без хлеба, и целые дни тяжело трудились под надзором эсэсовцев. Тех, кто терял силы посередине работы и не работал интенсивно, сбрасывали в большую отхожую яму, прикрытую сверху досками с многочисленными дырами для справления нужды всего лагеря, – подводили туда и бросали внутрь отхожей ямы. Каждую ночь эсэсовцы входили в тот или иной блок и совершенно иссохших, изможденных русских пленников забивали палками до смерти. Они не оставляли ни единого живого человека в блоке. Все были настолько ослаблены, что не оказывали никакого сопротивления. Утром входила группа из 100 евреев, которые утаскивали мертвых и их хоронили. Как только блок становился пустым, быстро доставляли свежих пленных.

Если кто-либо

провинился, его подвешивали за ноги вниз головой. Бывали случаи, когда люди висели до 8 часов, пока не умирали. На каждой перекличке, когда люди вставали плотно один за другим, в шеренгу стреляли из автомата.

3000 нагих⁴⁶

Начало 1944 года. Было облачно, снежно, дул холодный ветер, земля смерзлась. Прибыла первая машина к крематорию III, плотно загруженная голыми женщинами и девушками. Они не стоят в машине тесно рядом друг с другом, как всегда, нет, они в большинстве своем не могут стоять на ногах, они измождены, они лежат неподвижно, одни на телах других, совершенно обессиленные, они кряхтят и стонут. Машина останавливается, поднимает кузов и сбрасывает человеческую массу так, как сгружают массу жвира⁴⁷ на шоссе. Те люди, которые лежат спереди, падают вниз на твердую землю, их головы и тела при падении разбиваются до такой степени, что они теряют всякую способность двигаться. На них падают сверху остальные, и они еще и задыхаются и придавливаются от огромной тяжести, напирающей на них. Слышатся […] стоны. Те, кто еще […] без того, чтобы выкатиться из выброшенной кучи. Становятся на ноги […], начинают карабкаться […]

Земля, они дрожат, их ужасно трясет от холода. Медленно они доползают до бункера, который носит название «раздевалки»⁴⁸ и к которому ведут ступеньки вниз как для того, чтобы войти в подвал. Остальным помогли спуститься члены коммандо⁴⁹, быстро взбежавшие поднимать жертвы в их беспомощной слабости, и осторожно выталкивают раздавленных, едва дышащих, из этой кучи наружу. Их быстро вводят. Многие уже не могут переставлять ноги, их берут на руки и вносят. Они уже давно в лагере, им уже известно, что здесь в бункере – последний этап на пути к смерти.

Все же они очень благодарны, со взглядами, полными мольбы о жалости, они качают головами, выражая свою благодарность, показывая руками, что им тяжело говорить. Они очень дрожат, они замечают слезу сострадания, подавленность […] на лице того, кто ведет их вниз. Их трясет от холода, все же […] уже введенным позволяют посидеть и вводят остальных. Внизу – […] холодная комната. Знобит и трясет от холода. Вносят угольную печурку, но только немногие из них придвигаются так близко, чтобы чувствовать тепло, исходящее от печурки. Остальные сидят в полном отчаянии, опечаленные, с головой ушедшие в горе. Холод пробирает до костей, но они уже настолько ушли в себя и озлоблены на жизнь, что думают с отвращением о любом телесном наслаждении. Они молча сидят далеко в стороне.

Одна ведет сама с собой разговор, другие лежат, ослабев […] Молодая девушка […] прибыла из Бендзина в конце лета. Она осталась одна из большой семьи. Все время она тяжело работала, плохо питалась, мерзла, но все же она была здорова и хорошо держалась, надеялась выжить.

Восемь дней назад в определенный день не выпустили на работу всех еврейских детей. Приказали: «Евреи, шаг вперед!» Тогда выбрали целый блок еврейских девушек без исключения […] никто не задумывался, выглядишь ли ты хорошо или плохо, больна ты или здорова […] и отставили в сторону. После этого их повели к блоку 25⁵⁰. Там им приказали раздеться догола для осмотра, здоровы ли они. После раздевания всех загнали голыми в три блока, по 1000 человек в блок, сжатыми вместе, и тогда заперли их на трое суток, не принося ни капли воды и ни кусочка хлеба. Три страшных голодных дня. На третью ночь им выдали на 16 человек 1 кусок хлеба весом 1,4 килограмм. «Если бы нас в этот момент застрелили, убили газом, все стало бы хорошо. Многие совершенно разомлели, многие – наполовину разомлевшие, все лежали, прижатые друг к другу, на спальных нарах, изможденные до неспособности пошевелиться. Смерть была бы нам безразлична, если

бы нас на четвертый день вывели из блока. Изможденных увели в лазарет, остальным опять дали нормальную лагерную еду и держали на положении отдыха, пока они не встанут […] взяли […] чтобы жить.

На восьмой день, то есть пятью днями позже, нам опять приказали раздеться догола, затем заперли блок, нашу одежду сразу же убрали, после долгих часов голыми на холоде, на улице, нас погрузили на машину и здесь выбросили на землю. Это – самый мрачный конец нашей последней ложной иллюзии. Как же мы были прокляты в животе наших матерей, когда нашей жизни выпал такой суровый конец».

Последние слова она уже не закончила, ее голос был заглушен льющимися слезами. […] Вырвалась молодая женщина.

Они всматривались в наши лица, чтобы рассмотреть, есть ли сострадание к ним. Один⁵¹ из зондеркоммандо встал в стороне и наблюдал за глубокой пропастью одиночества этих беззащитных, истерзанных душ. Он не мог контролировать себя и расплакался.

Одна молодая девушка отзывается: «Ах! До чего я дожила перед своей смертью! Слова сочувствия, забытая слеза о нашем страшном жребии здесь, в лагере убийства, где мучают, бьют, терзают и убивают, смотришь на безграничные злодейства и несправедливости и становишься отупевшим и оцепеневшим к большим бедам, вымирает любое человеческое чувство, падает брат или сестра на твоих глазах, а ты не провожаешь его даже вздохом… Найдется ли еще человек, которого тронет наша горькая судьба, который выразит сочувствие слезами, а? Какое чудесное явление! Что-то противоестественное!⁵² Скоро же сопроводит мою смерть стон, слеза живого еврея. Есть еще тот, кто будет оплакивать нас, а я думала, что мы исчезнем с лица земли как беспризорные сироты. Я нахожу в молодом человеке некоторое утешение. Среди одних бандитов и жестоких людей я перед смертью разглядела человека, который чувствует».

Она отвернулась в сторону, прислонила голову к стене и тихо, но глубоко трогательно расплакалась. Ее сердце согрелось. Вокруг стояло и сидело еще много девушек с опущенными головами, очень озлобленные, молча, они смотрели с глубоким отвращением на подлый мир и особенно на нас. Одна говорит: «Я ведь еще так молода, я ведь еще ничего не узнала в жизни, почему мне приходит такая смерть? Почему?» Она говорила очень долго надломленным, отсутствующим голосом. Сильно застонала и продолжила: «Так бы хотелось еще жить». Она закончила свои слова с ностальгической мечтательностью и подняла глаза в пустоту, пронзив воздух дико сверкнувшим страхом смерти […].

С саркастической улыбкой присела ее подруга и задумалась. Она сказала: «Наконец, наконец, пришел счастливый час, о котором я так много мечтала, сердце переполнено болью и страданиями, поглощающими в мире грабежа и жестокости, нижайшей подлости и мерзкой развращенности, безграничного злодейства, жизнь становится такой тесной, такой тяжелой, такой невыносимой, что я рассматривала смерть как избавителя, как освобождение; тяжелый пожирающий кошмар, задавливающий меня, исчезнет навсегда. Мои измученные мысли найдут покой, вечный отдых, как любовь сладка смерть, которая спустя столько беспокойных ночей стала долгожданной». Она говорила вдохновенно и с пафосом и чувством собственного достоинства. «Я сожалею только, что я сижу так… одиноко, но чтобы смерть была слаще, нужно также пройти и через позор».

В стороне лежит молодая девушка, изможденная, и стонет⁵³ тихо: «Um…ie…ram, um…ie…ram…»⁵⁴ Ее глаза сверкают каждый раз, когда […]

Мать сидит вместе с дочерью, обе говорят […] по-польски… Она сидит неподвижно, говорит так, что ее едва слышно от слабости. Голову дочери она прижимает к себе, крепко придерживает ее. «В один час мы обе гибнем, какая трагедия! Ты, дорогая […] ты, моя последняя надежда! […] И ты угаснешь? […]» оставаться сидеть […] задумавшись в […] с отсутствующим взглядом! Широко разорванные, которые были заброшены […] вокруг себя […] еще долгую минуту, потом пришла в себя и заговорила дальше: «Мое горе о тебе так велико, что я обмираю от одной мысли». Она опустила свои заломленные руки, и голова дочери упала на ее колени. Молодая девушка вздрогнула и отчаянно вскрикнула: «Мама!» Она уже больше не могла говорить. Это были последние ее слова.