Свитки Магдалины
Шрифт:
– Я одержим навязчивой идеей, – сказал он. – Я это знаю. Но ничего не могу поделать с этим. Давид не отпустит меня.
Бена снова мучили странные сны и кошмары. Оказавшись во власти сна, он был вынужден стать свидетелем неописуемых ужасов концентрационного лагеря, унизительной смерти собственного отца, пыток, которым подвергали его мать. Всю ночь он страдал за гонения, которым евреи подвергались столетиями. Он видел средневековые массовые убийства и религиозные погромы. Он видел, как убивали евреев в
Однажды он проснулся от бившей его дрожи, его одновременно бросало в жар и в холод. Постельное белье спуталось. Шатаясь, Бен вышел в коридор и включил термостат, затем снова забрался в постель и натянул на себя одеяла. Он обильно потел и дрожал так неистово, что постель тряслась.
– Боже мой, – простонал несчастный. – Что со мной происходит?
Когда Бен снова погрузился в бессознательное состояние, на него обрушились новые кошмары. Он видел, что стоит под виселицей и смотрит на злую толпу, осыпавшую его насмешками. Рядом с ним стоял безликий человек. Он крикнул: «Среди вас есть тот, кто заступится за этого человека?»
Толпа прокричала в ответ: «Кровь его на нас и на детях наших!»
Когда палач накинул петлю ему на шею, Бен закричал: «Нет, нет, вы ошиблись. Все это сочинил Матфей, дабы обратить римлян в христианство. Евреи в этом не виноваты!»
Однако толпа снова прокричала: «Кровь его на нас и на детях наших» – и жестами дала понять, что жаждет его смерти.
Безликий человек прошептал Бену на ухо: «Глава двадцать седьмая, стих двадцать пятый». Затем веревка натянулась, и Бен почувствовал, как платформа уходит из-под ног.
Он вскочил и чуть не закричал. Пот лился с него градом, одеяла промокли насквозь.
– Бесконечные века страданий, – прошептал он в темноту. – И все из-за одной этой строчки. Боже мой, это ведь можно было исправить! – Он закрыл лицо руками и заплакал.
К рассвету Бен совсем измотался и чувствовал себя так, будто не сомкнул глаз. Он хотел привести себя в порядок и подготовиться к наступавшему дню, но воспоминания о ночных кошмарах не выпускали его из своих тисков. Стоя под сильной струей горячего душа, он размышлял о символичном значении своих снов и никак не мог понять, с какой стати они именно сейчас вернулись к нему после столь долгих лет.
Бен не стал убираться в квартире, где царил полный беспорядок, не стал кормить Поппею, требовавшую еды, и в трансе сидел с чашкой прокисшего кофе. Перед его глазами мелькали эпизоды из снов – странно и жутко чередовались сцены смерти, пыток и скотства. Ему становилось дурно, внутренний холод, оцепенение сковывали его. Он чувствовал себя так, будто сам лично за одну ночь испытал боль и унижения каждого еврея за всю историю, насчитывавшую две тысячи лет.
– И все это из-за одной строчки в Библии, – пробормотал он, сидя перед чашкой кофе. – Давид, почему ты так поступаешь со мной? Почему я вынужден так страдать?
Перед его тусклым взором
Бен медленно встал и прошел в гостиную. Он прилег на диван и сложил руки под голову. Возможно, при дневном свете ему удастся лучше выспаться.
Но выспаться не удалось: снова снились сны. Причем такие яркие, будто все происходило наяву. Бен вернулся в Бруклин вместе с матерью, его рвало в ванной комнате. Мать снова начала рассказывать о концентрационном лагере – она повторяла и повторяла свой рассказ, словно душевнобольная женщина. Она рассказывала о зверствах, о которых четырнадцатилетнему Бену было невмоготу слушать. Эти рассказы уже не в первый раз вызывали у него подобную реакцию. А Роза Мессер все время причитала: «Бенджамен, ради своего бедного покойного отца ты должен стать раввином. Он погиб в борьбе за евреев. Теперь ты должен стать на его место и бороться с гоями».
Бен всегда понимал, что его мать в Майданеке в некоторой степени лишилась рассудка. Он видел, что с каждым годом она все больше теряла душевное равновесие. Но почему ее плач вызывал столь неистовую реакцию, почему Бен открыто стал попрекать мать ее драгоценным иудаизмом, он так и не понял.
– Знаешь, Бенджи, – говорил Соломон Лейбовиц во время их последней встречи, – ты еще не уяснил себе, почему собираешься отказаться от иудаизма.
– Я не говорил, что хочу отказаться от него. Я все равно останусь евреем.
– Но не ортодоксальным, Бенджи. А это значит, что ты совсем не будешь евреем. Ты оставил Тору и синагогу, Бенджи. Я просто не понимаю, почему ты это сделал.
Бен чувствовал, что внутри его гложет странное неверие в свои силы. Как объяснить лучшему другу, дать Соломону понять, что ради того, чтобы уйти от безрадостного прошлого, ему надо оставить иудаизм? Ибо и то и другое для Бена неразрывно переплелось – иудаизм и несчастье.
– Это погубит твою мать, – говорил Соломон.
– Она испытала и более страшное.
– Это правда, Бенджи? Это правда?
Это окончательное расставание с Соломоном стало самым тягостным событием в жизни Бена. А теперь он, лежа на диване, испытывал мучительную боль от непрестанного натиска кошмаров, на него снова хлынули мучительные воспоминания о Розе Мессер и Соломоне Лейбовице.
В последнем сне Бен встретился с Давидом. Этот симпатичный еврей с бородой и в изящных одеждах сказал на арамейском языке: «Ты еврей, Бенджамен Мессер, один из избранных Богом. Ты неверно поступил, бросив свой народ из-за малодушия. Твой отец погиб, борясь за достоинство евреев. А ты бежишь от этого достоинства, будто от чего-то порочного».