Свиток Всевластия
Шрифт:
Дьявол! Ну почему он не сообразил?! Надо было там хоть брошку прихватить! И то бы польза.
– Кстати, к нам тут люди откупщика приходили, – буркнула женщина. – Интересуются, скоро ли ты собираешься подати заплатить.
– Подати? Это проявление деспотизма и произвола, – вздохнул писатель, раздавив клопа под правым боком. – Тереза, ведь я говорил тебе, что из принципа не желаю вносить эти гнусные платежи, не оправданные никаким общественным благом! Жан-Жак Руссо не платил поголовной подати, потому что считал ее унизительной! И в конце концов его освободили от поборов!
– Но тебя-то никто не освободит, – сказала Тереза. – Еще неделя-другая,
Помье умолчал об одной подробности. Руссо не только не платил налогов, но и запрещал своим близким делать это вместо него. Люсьен такого запрета не делал. Вероятно, именно поэтому его ежегодные неприятности с откупщиками постепенно исчезали сами собой.
– Да какие у нас вещи? Что с нас взять? Разве только сундук? Да и в нем одни мыши.
– В нем не мыши, а твой зимний плащ! Вот явятся приставы, схватят его да прямо на улице и продадут за бесценок! Что тогда будешь делать? Всю зиму в комнате просидишь? – Тереза взмахнула пятнадцатифунтовым утюгом, чтоб разжечь угли внутри него. Дым пошел с новой силой. – Ты же получил что-то за поэму. Отдай им эти налоги, чтоб отвязались!
– И не подумаю. Не для того я писал свое гениальное сочинение, чтобы финансировать деспотизм! Я этих налогов не одобрял – а стало быть, и платить не обязан! Вот им! – Помье показал кулак. – Я и соль покупать не желаю!
В нормальных, цивилизованных странах, где правили просвещенные короли и царицы, соль стоила в шестьдеят раз дешевле, чем в деспотической Франции, где косвенный налог на этот продукт был основной статьей доходов казны. Помье и правда никогда не покупал соли. Если литератор и бывал на рынке, то разносчиков ее специально обходил стороной. Правда, еда, которую готовила Тереза и поглощал Люсьен, не была пресной… Но в тонкости поварского искусства Помье не вдавался.
– Узнай, который час, – сказала женщина.
– Это тебе зачем? – встрепенулся Помье, неожиданно позабыв о налогах и деспотизме.
– Прошу, значит, надо! А ну, подымайся! Хватит бока-то пролеживать!
Часов у писателя не было. Имелись когда-то, да сперли на рынке, когда зазевался. Теперь, если была нужда узнать время, Терезе или Помье приходилось ходить к жильцам с нижнего этажа – единственным обладателям хронометра во всем доме.
Зачем прачке знать время? Тем более уже позно, скоро ложиться, думал Помье. Впрочем, никакого благовидного предлога, чтобы отмазаться от похода к соседям, у него не было. Кряхтя, писатель слез с сенного тюфяка и пошел на лестницу.
– Без пятнадцати девять, – сказал он, вернувшись.
Женщина чертыхнулась.
– Последи за утюгом, чтобы не загорелся, – сказала она, быстренько обуваясь. – А если хочешь позавтракать утром, погладь, не лежи.
– Ты куда? – удивился Помье.
– На прогулку, – ответила прачка, набросила шаль и ушла.
15
Виконт пробудился в дурном настроении, но в чем причина этого недовольства, вспомнил не сразу. Потом разглядел особу подле себя, узнал в ней Софи и сообразил. Сегодня у него свадьба!
Церемонию должен был совершить знакомый священник в одной небольшой церквушке. Никакого пышного празднества, разумеется, не предполагалось: невозможно было подготовить свадьбу столь скоропалительно; кроме того, д’Эрикур не особенно уважал институт брака, равно как институт Церкви, так что подробности глупого и фанатического обряда, рожденного
Отец узнал о скором венчании вчера, перед отходом ко сну. Виконт, конечно, не рассчитывал на то, что старик обрадуется, но и особого гнева не ожидал. Граф д’Эрикур, разумеется, прочил своему сыну более родовитую и богатую партию, но какой смысл ругаться, когда ничего уже не изменишь? В конце концов, законная женитьба должна была показаться графу не самой худшей из выходок шалопая-виконта. Он мог бы даже возблагодарить Небеса за то, что сынку не пришло на ум венчаться с какой-нибудь горничной или актрисой… Однако отец, узнав о планах виконта, разразился получасовой тирадой о никчемности современных нравов, а затем заявил, что ноги его не будет завтра в церкви. Сюзанна, разумеется, поддерживала мужа. Если бы эта ссора не была всего лишь эпизодом в нескончаемой череде скандалов, происходивших между отцом и сыном, у виконта могли бы возникнуть опасения относительно наследства.
Простыня была чистой. Впрочем, жених и не ожидал, что на ней возникнут следы невинности. Д’Эрикур был уверен, что его вольнодумная избранница, так часто и так нарочито бросавшая вызов приличиям, давно уже потеряла главную часть своего девичьего приданого. Он ошибся! При попытке виконта отрепетировать исполнение супружеского долга выяснилась совершеннейшая неопытность мадемуазель в постельных делах. Четырежды д’Эрикур решался пойти в наступление, но всякий раз вынужден был останавливать атаку из-за протестов Софи, оказавшейся столь же нетерпимой по отношению к боли, как и по отношению к старым модам. Раздраженный, д’Эрикур бросил эту затею и, повернувшись спиной к невесте, уснул.
Ему снились магический свиток и прежние женщины.
После пробуждения Софи и двухчасового совместного туалета (виконт мог тратить на прихорашивание и больше времени – когда угодно, но не сегодня!) д’Эрикур велел закладывать карету. Ему не терпелось войти в дом Жерминьяков в качестве хозяина и с полным правом получить заветный свиток. Софи не торопилась. Вольнодумная особа выказывала те страх и волнение, которые девушки всегда чувствуют перед свадьбой и которых, однако же, никак нельзя было ожидать от нее. Мадемуазель не отходила от зеркала, выискивала новые и новые несовершества в своей внешности, тянула время. Д’Эрикуру стало казаться, что она вообще не хочет замуж. Даже напоминание о договоре со священником, который уже ждет, не заставили ее поторопиться. Лишь слова о том, что, став замужней дамой, Софи с полным правом сможет выгнать надоевших де Сеоров в их Овернь, придали невесте решимости. Забираясь в карету, она, видимо, предвкушала, как, едва ступив на порог родного особняка, прикажет осточертевшим опекунам проваливать восвояси. Виконт, в свою очередь, думал о свитке. Ни одна поездка еще не казалась ему такой длинной, столь утомительной, такой действующей на нервы.
Почти всю дорогу нареченные молчали. Обсуждать события ночи не хотелось. А что касается дневных дел, то, после того как проблема сопротивления де Сеора их браку осталась в прошлом, говорить оказалось не о чем. Пару раз они все-таки обменялись какими-то репликами по поводу Генеральных Штатов и положения государства, но это была больше светская болтовня, каковую можно услышать в каждом салоне, нежели разговор жениха и невесты. Впрочем, д’Эрикур был даже рад молчанию. Визгливый голос нареченной, по крайней мере, не отвлекал его от размышлений о заклинании тамплиеров.