Свобода – точка отсчета. О жизни, искусстве и о себе

Вайль Петр

В то время, в конце 60-х, среди наших кумиров был Камю, и я вспоминал его сентенции о свободе: тяжкая ноша, изнурительный бег на длинную дистанцию, всякую свободу венчает приговор… Я играл, воображая себя согбенным под бременем свободы выбора, еще не представляя, что всего через несколько лет эту задачу начну решать практически, да так и продолжаю, и ни конца, ни облегчения не видно.

А тогда весь выбор стоял между «Свежестью» и «Тройным», который тоже завозили в полковую лавку. Но обмен частных хлопот на причастность к общему был честным. Я не считал его надувательством, хотя и понимал, что, став солдатом, становлюсь солдатиком. Вроде тех, которых лепили в детстве из пластилина, дословно реализуя идею пластичности

бытия. Помню, как мы с приятелем налепили войска, артиллерию и танки, готовясь к большой войне, и, озаботившись припасами, положили красный пластилиновый кусок на стеклянный абажур лампы. Кусок стал плавиться, потек — это было мясо. Мы не знали, что решаем продовольственную проблему в духе времени и места, населенного такими же, как мы, властелинами пластилина.

И не зря о жилищной проблеме говорилось: нарисуем — будем жить. Мы-то играли, но и они, взрослые, — тоже.

Взрослая игра в великий проект ничуть не менее увлекательна и самоценна, чем детская. Что и наводит на сомнения в полной взрослости играющих.

Игра — аллегория, как в картине Брейгеля «Детские игры», где дети, согласно иконографии Ренессанса, с одной стороны, воплощение весны человечества («Коммунизм — это молодость мира»), с другой — как бы недочеловеки, не вполне люди, взрослые маленького размера. Похоже, на эту картину смотрел Иосиф Бродский, когда писал:

Свирепость их резвых игр, их безутешный плач смутили б грядущий мир, если бы он был зряч.

Наш мир взрослые игры не смущали. Игровая модель была едва ли не основной в нашем мировосприятии. Среди культовых книг одной из главнейших пребывала гайдаровская повесть «Тимур и его команда». В той или иной степени в этой команде состояли мы все.

Ничего детского нет в играх Тимура, и сам он — не более дитя, чем его знаменитый тезка. Даже дядя, красный командир, недоумевает: «Мы бегали, скакали, лазили по крышам, бывало, что дрались. Но наши игры были просты и всем понятны». Все правильно: дядя хоть и служит делу коммунизма, но рос в другую эпоху, играл в другие игры — не осененные великим замыслом, причастностью к важному общему делу. Игры Тимура целенаправленны и идейны.

…Из рогатки в саду целясь по воробью, не думает — «попаду», но убежден — «убью».

Сорванец из стихотворения Бродского движим инстинктом, Тимур — идеей, за которую можно и убить и умереть: «Если человек прав, то он не боится ничего на свете».

Тимур, одушевленный задачей переустройства мира и решающий ее ежедневно, — идеальный тип коммунистического преобразователя. В книге Гайдара великий проект обрел логически завершенные черты, став игрой всерьез. Тимур шагнул куда дальше Питера Пэна — мальчика, не желающего становиться взрослым, Тимур сразу появился на свет таким — «темноволосым мальчуганом в синей безрукавке, на груди которой была вышита красная звезда», — и не собирается меняться.

Мечта Питера Пэна воплотилась. Для этого не надо улетать в страну Небывалию, где вечный мальчик с невыпадающими молочными зубами так знакомо решает конкретные вопросы бытия: «Иногда они чувствовали голод. Тогда Питер очень смешно их кормил. Он гнался за какой-нибудь птицей, которая несла в клюве что-нибудь съедобное для человека, и отнимал еду». Действительно очень смешно и похоже: «Но никто не мог сказать наперед, будет ли обед настоящим или только как будто».

В конце книги о мальчике, который не хотел вырастать, говорится, что сказка будет продолжаться до тех пор, пока дети не перестанут быть «веселыми, непонимающими

и бессердечными». Похоже, этот набор качеств и был идеалом нашей страны — страны Питера Пэна и его команды.

Сказочные дети летели в свою сказочную землю, вооруженные точными указаниями: «второй поворот направо, а дальше до самого утра», поразительно напоминающими шутку, которую я слышал в армии каждый день: «копать канаву от забора до обеда». Чем мы и занимались в масштабе всей страны. Точнее — мы с ней. Мы, не желавшие взрослеть, игравшие в большую общую интересную игру, которая увлекала, переогромив, столь многих.

1991

Поэзия и правда

Парадоксография перестройки

Самое увлекательное, что я прочел за последнее время, — заметка в газете «Комсомолец Удмуртии» о том, что в Западной Сибири обнаружен ад.

Тут естественно решить, что речь идет о невыносимых условиях жизни в местах, еще не тронутых демократизацией, — о жилищных трудностях, зажиме критики, несвоевременной доставке «Огонька». Однако советские геологи, ведущие глубокое бурение под руководством Дмитрия Аззакова, нашли именно местопребывание душ грешников, осужденных на вечные муки. Цитирую:

Долото внезапно начало бешено вращаться, показывая, что мы достигли крупного пустого «кармана» или пещеры. Температурные датчики показали драматическое увеличение тепла — 1075 градусов Цельсия. Когда мы подняли долото, то не могли поверить своим глазам. Клыкастая, когтистая тварь с огромными злыми глазами появилась в облаке газа и завизжала, как дикое животное, перед тем как исчезнуть. Часть рабочих и инженеров разбежалась, а тем из нас, кто остался, удалось узнать больше. Мы спустили в скважину микрофон, предназначенный отмечать звуки от движения литосферных плит. Но вместо движения плит мы услышали человеческий голос, в котором звучала боль. Крики, вопли не были криками и воплями одного человека, они были криками, воплями и стонами миллионов людей. К счастью, мы имели включенный рекордер, и мы имеем вызывающие ужас звуки и записи на магнитофонной ленте.

Открытие ада может вызвать политические аллюзии у демократов (Сибирь — лагеря), потрафить патриотическому чувству русистов (не в Швейцарии же!), поколебать ортодоксов (Дмитрий Аззаков сказал: «Как коммунист я не верю в небеса и Библию, но как ученый я теперь верю в ад»), посмешить скептиков, напугать легковерных.

Все это — если иметь в виду содержательную сторону корреспонденции. Но меня она интересует как факт журналистики эпохи гласности.

В этом контексте заметка из «Комсомольца Удмуртии» не более необычна, чем десятки и сотни других публикаций, принадлежащих к одному направлению, которое в последние годы можно считать господствующим, — парадоксографии.

Удивительное, экстравагантное, сенсационное — категории парадоксографической традиции, насчитывающей более двух тысяч лет и освященной такими достойными именами, как Сенека и Плиний Старший. Парадоксограф собирал факты о дюжине близнецов, остатках Прометеевых цепей, трехголовых петухах, птице Феникс, единорогах, великанах, карликах, толковал сны и знамения. Страбон писал о муравьях величиной с лисицу, Плиний видел кентавра в меду.

На новом витке экспансии популярных научных знаний кентавра если и сменили пришельцы, то восьминогие жеребята (Чернобыль) остались теми же. И если древние обычно ссылались на сведения еще более древних, то в наше время преобладают свидетельства очевидцев и записи на рекордере. При этом не имеет значения, что запись никто не слышал: сообщение о факте уже само по себе является полноценным фактом в эпоху тотальной информации.