Свободные от детей

Лавряшина Юлия Александровна

— Зоя, вы опять о творчестве, а нашим зрителям хотелось бы узнать о том, как складывается ваша личная жизнь.

«Какой деревянный язык! — я едва удерживаюсь, чтобы не поморщиться. — И как его держат на таком канале? Ведь дурак дураком… Даже жалко. Сам явно не понимает».

— Что именно вас интересует?

Один из пальцев пытается вознестись к небу:

— Не меня! Наших зрителей.

Вот тут я все же не могу справиться с собой, воздеваю глаза к небу:

— Они там — ваши зрители?

Деланный смех, безупречный ботинок, уложенный

на колено:

— А вам палец в рот не клади!

— И не пробуйте.

Надеюсь, камера не показала мои глаза крупным планом… Сама почувствовала, что взглянула на журналиста волчицей. Если сейчас дают общий план, то мои читатели по-прежнему видят маленькую женщину с мягким, улыбчивым лицом, немного девчоночьим — до сих пор! Незначительная округлость носа, едва заметная неправильность прикуса, все недостатки намеком. Волосы древесной дымкой стекают на шею, но едва касаются плеч. Когда улыбаюсь — сама женственность. Правда, готовая отхапать полруки, если кто потянется без спросу…

Мне грозит длинный сухой палец:

— А вы достаточно жесткий человек, Зоя Тропинина!

— Ну, что вы!

Старательно скалюсь в камеру, чтобы не отпугнуть последних зрителей, задержавшихся у экрана. Кто, интересно, слушает тот бред, что мы оба несем?

— А то, что вы пишите, гораздо мягче вас, полно полутонов, теней… О каких-то вещах вы не любите говорить прямым текстом, о многом приходится только догадываться.

— На то человеку и дан интеллект.

Подавшись ко мне, он лукаво прищуривается:

— А вам не кажется очевидным стремление подавляющего большинства читать ту литературу, что не заставляет напрягать мозг? Или создавать иллюзию интеллектуальной деятельности?

— Вы о современных детективах? Без комментариев.

Откидывается с таким довольным выражением, будто удовлетворен по самое не хочу.

— Пытаетесь никого не обидеть? О так называемой гламурной литературе вас тоже лучше не спрашивать?

— Даже термина такого лучше не произносить! Давайте вернемся к тому, что пишу я.

И он охотно подхватывает:

— Я уже говорил о полутонах вашей прозы. Вы словно рассеиваете вокруг себя тень… Немного холодноватую, но такую спасительную в наше жаркое время.

«Дурак, — изнемогаю я. — Что он несет?!»

— Знаете, Зоя, я сравнил бы вас с прекрасной сакурой.

Это неожиданно даже для меня. Я начинаю ерзать в кресле, чуя подвох:

— Почему именно с сакурой? Вы обнаружили в моей прозе японские мотивы?

Смех уже наготове:

— Нет-нет! Я имел в виду, что сакура очень красиво цветет, но не дает плодов. Понимаете, о чем я?

Больше всего мне хочется сейчас встать и уйти, но я, как бабочка, пришпилена микрофоном, шнур которого придется вытаскивать из-под блузки на глазах у телезрителей. Это будет сильное зрелище…

И я упрямо наклоняю голову.

— Нет, не понимаю. Разве мои книги, мои пьесы нельзя считать весомыми плодами?

Тут ему, наконец, надоедает ходить вокруг да около. Или просто страшно становится чересчур затягивать беседу:

— Зоя, у вас есть дети?

Я по глазам вижу, что ответ он уже знает. Но интервью спланировано таким образом, чтобы хоть бочком спихнуть меня с пьедестала, которого на самом деле и нет. Раньше мужчины дрались друг с другом, в крайнем случае с ветряными мельницами. Теперь все чаще замахиваются на женщин — бессильно, безрезультатно. Жалко их… Так жалко!

— У меня много детей, — губами ощущаю материнскую нежность своей улыбки. — Причем разного возраста и пола. Есть младенцы, и есть старики. Есть собаки и кошки. Даже рысь была.

— Вы о своих героях!

Так и хочется воскликнуть: «Надо же, догадался!» И взвизгнуть, как Рупперт Эверет в «Свадьбе лучшего друга». Обожаю этого актера, после «Тихого Дона» долго успокоиться не могла: как его Бондарчук подставил! Ясно же было, как божий день, что не его роль — казак Мелехов, что за эксперименты? Лебедя на птичий двор загонять… Но Федору претензий высказывать не стала: сын за отца не в ответе, как учил нас товарищ Сталин.

Я смотрю на подрагивающую передо мной слегка стершуюся причудливым пятном подошву его летней туфли. Люблю разгадывать пятна и размытые рисунки кафельной плитки. Сколько карикатурных профилей, сколько смешных уродцев находишь на них… Минуты, проведенные в туалете, так развивают воображение! Но в том коричневатом, что маячит передо мной, не вырисовывается ничего, кроме расплющенного гигантского таракана.

— Зарождение замысла, его вынашивание и рождение романа — это все сродни беременности. Наверное, это покажется вам крамольной мыслью, но, на мой взгляд, творчество вообще больше присуще женщине.

— Так у вас нет детей?

«Кто о чем, а вшивый…» Неужели всерьез думает, что я начну оправдываться? Удерживаю свою руку, потянувшуюся к кольцу на пальце — не обручальному. Дурацкая привычка крутить его выдает волнение, а сейчас этого нельзя показывать.

— У меня нет детей. Женщине творческой профессии противопоказано рожать детей.

— Даже так?!

— Если, конечно, она не хочет плодить несчастных детей.

Вспоминаю, что надо чуть опустить голову, так я лучше выгляжу на экране. Сестра говорит, что я чертовски фотогенична: всегда смотрюсь такой свеженькой, молодой, глаза блестят… Потом самой смешно смотреть — будто запись десятилетней давности.

Промелькнув над самым столиком, где лежит моя новая книга, расплющенный таракан впечатался в пол. Оливковое лицо рванулось ко мне, точно цыган запах беды почуял.

— Позвольте, но ведь многие актрисы имеют детей, писательницы… Жорж Санд!

— У которой были няньки. Родить ребенка и отдать его в чужие руки? Зачем тогда вообще его рожать?

— Чтобы положить начало новой жизни! Кстати, ваше имя как раз и значит «жизнь», а вы…

— Я в курсе. Но имя дала себе не я сама, как вы понимаете. По-моему, бессмысленно углубляться в этимологию имен…