Свободные от детей

Лавряшина Юлия Александровна

Рисовать забросил, дома вообще не мог находиться — метался по квартире, как по клетке, но наглости уйти без разрешения ему еще не хватало. Но стоило нам дать слабину и отпустить его погулять, взяв слово, что не будет пить, сын обязательно напивался, хотя божился перед отходом.

Когда его нет дома, я просто не живу. За руку водила чуть ли не до десяти лет, такой животный страх за него испытывала. Всегда казалось, что он немного не от мира сего, художник, таких опекать надо, беречь… Когда один стал в школу ходить, взглядом из окна провожала, мысленно вела его, энергетический экран ставила. От машин уберегла, а от деградации не сумела. Ему просто больше

не хочется жить одной жизнью с нами, хотя я подозреваю, что их с друзьями разговоры — тупые, пустые. Но он говорит, что ему с ними интересно. Напиться и пошляться по городу.

Один раз его «хачики» уже ударили по голове и отобрали телефон. В крови пришел, как я не умерла на месте, увидев его, сама не знаю… У мужа виски поседели в тот день… Мы себе слово дали, что больше вообще за порог не выпустим, пусть проклинает нас, но сидит дома. Целее будет. Но что вы думаете? Позавчера звонит после школы, умоляющим голосом сообщает, что у девочки день рождения, можно пойти? Уж как он извивался, лебезил перед отцом, клялся, что все будет в порядке, пить не станет, но, мол, вы же должны меня понять! А девочку назвал хорошую, и она давно ему нравилась… И вот мы опять пошли ему навстречу, разрешили. И он пропал…

Нашли телефон этой девочки, она, оказывается, вообще в другом месяце родилась, и знать ничего не знает. Его сотовый «вне зоны», надеялись, что где-нибудь в метро, рано или поздно выйдет на поверхность. Так всю ночь и звонили ему по очереди… И теперь уже сами метались, как по клетке, не зная, куда бежать, где искать… Утром прислал сообщение с чужого телефона, попросил перезвонить на этот номер. Сообщил, что у него опять трое пьяных парней отобрали телефон, а ночевал он у какого-то Миши, потому что метро закрылось. И уже чувствуя свою вину, защищаясь, начал грубить, говорил тоном, ничуть не похожим на тот, каким умолял нас накануне отпустить его.

Повторяю, что я прекрасно понимаю: матери юных наркоманов или бандитов могли бы рассказать вам истории куда более страшные. Но мне и наша, вполне заурядная, рвет душу… Ведь сын был смыслом моей жизни, а теперь я чувствую, что разочаровываюсь и в нем, и в своей жизни… Не на то она была потрачена. Как мать я потерпела фиаско: сын не любит меня, не дорожит нашими отношениями. А о карьере я перестала думать, когда он родился, мне хотелось заполнить всю жизнь одной только любовью к нему… Получается, напрасно…»

Другая мать писала о тринадцатилетней дочери, которую всегда считала невинным ангелом, шоколадки ей покупала, мультики, а потом наткнулась на обычную с виду тетрадку, оказавшуюся личным дневником. Поколебалась, прежде чем открыть, но любопытство пересилило. И сгубило, как ту кошку… Не выбирая выражений, девочка записывала (зачем?!), как в школьном туалете «берет в рот» у старшеклассников за деньги, потому что мать такая дура, даже не понимает, что ей нужно презервативы покупать, и сигареты, и косметику. Краситься приходится в подъезде и после дискотеки умываться прямо в клубе, чтобы мать удар не хватил. А сексом заниматься (который ей просто необходим — от воздержания беситься начинает!) она вынуждена прямо в парке, за кустами, если у парня своей машины не окажется… Счастье, если у кого-нибудь предки свалят на дачу, тогда там устраивается групповуха. Самое прикольное, как пишет девочка, партнерами меняться. Или когда двое сразу, тоже супер!

«Больше не хочется жить, — писала мне ее мать. — Ради чего? Я вырастила мерзкую гадину, которая презирает все, что я считаю денным в жизни. Вы правы: дети — это всегда самое страшное наше разочарование. Лучше вообще не идти на этот риск…»

Но были, конечно, письма и вроде этого: «Я не понимаю, каким образом ребенок может помешать вашей реализации как личности? Я мама двоих детей. И фотограф — не из худших, со многими изданиями мира сотрудничаю. У меня есть и военные репортажи, и художественные работы, но самыми любимыми, самыми поэтичными моими моделями всегда были и остаются мои собственные дети. Они у меня погодки, но не из соображений, чтобы «разом отмучиться», а просто так получилось… О чем я никогда ни минуты не жалела! Таких одухотворенных лиц и задумчивых взглядов, такого прозрачного свечения волос и естественной улыбки вы не найдете ни у одного взрослого…

И моим малышам (у меня сын и дочь) по-настоящему интересно то, чем я занимаюсь. Я показала им весь процесс: от проявления снимков по старинке до редактуры цифровых фотографий на компьютере. Я брала их с собой во все поездки (тогда еще за границей приходилось одноразовые подгузники покупать). Они увидели со мной мир и потрясающих людей.

А я благодаря моим детям сумела заметить и снять такие детали, которых взрослый уже не видит… Мои ребятишки помогли мне найти свой угол зрения, свой взгляд, который так и ценят мои издатели. Так что, можно сказать, это они сделали мою карьеру!

Да, моментами было трудно, особенно когда приходилось перетаскивать обоих на руках через горную речку вброд (был такой случай!) или выдерживать, как они ноют от усталости и без конца требуют пить где-нибудь в джунглях (нас и туда заносило!). Но это все так незначительно и так быстро забывается! А наша семья остается. Мы возвращаемся в Москву, где нас ждет наш папа, и чувствуем себя самыми счастливыми людьми в мире…»

* * *

Когда выбираюсь из машины, начинает накрапывать дождь, как кстати! Чтобы пудра, которой меня щедро посыпали на телевидении, намокла слоями? Отваливаться начала бы лепехами… Впрочем, до служебного входа в театр — тридцать метров, чудом удалось припарковаться совсем рядом.

Один режиссер при мне объяснил молоденькой артистке, которая не знала, как изобразить взросление своей героини, что меняется в поведении женщины, когда ей исполняется сорок. Он сказал ей: «Сорокалетние женщины не бегают». Но я бегу к маленькому крылечку под полукругом козырька, взлетаю по трем ступенькам. Не хочется предстать перед всей труппой мокрой, со слипшимися волосами. Это выглядит романтично, когда оказываешься под дождем вдвоем с мужчиной, которого желаешь так, что дождь не охлаждает, струи чуть ли не пенятся на горячей коже, изнутри обожженной. И эта прилипшая к телу летняя одежда, что сразу делается прозрачной, не только не скрывающей тела, но выявляющей его скрытую наготу, уже рвущуюся наружу.

С Власом Малыгиным, артистом этого театра, однажды попала под дождь в открытом поле… Уже не помню, как нас туда занесло, кажется, был день Ивана Купалы, и мы пытались доехать до озера где-то во Фрязине или Фрязеве, оба корня слова от названий итальянских поселений, поэтому всегда их путаю. Кто-то расписал нам красоты этого озера, и Влас тогда с присущей ему мальчишеской беспечностью воскликнул: «А почему бы не съездить?» Хотя своей машины у него отродясь не было — не из ведущих актеров, на мою рассчитывал. А я почему-то не стала сопротивляться… Но по дороге ему приглянулся стог сена, судя по цвету, еще прошлогодний, всеми забытый, и Власу потребовалось приобщиться к крестьянской эротике. Он уговорил меня остановить машину и за руку вытащил в поле.