Свод
Шрифт:
Долгие годы ромовой диеты, скрашенной постоянной качкой так закалили его крепкий организм, что выпей он даже стакан настоящей отравы, что, к слову сказать, однажды с ним и случилось, всё равно всё переварится в его здоровом нутре, оставив только головную боль, или, в худшем случае, жуткий утренний понос. Пролетит вся эта гадость по кишкам быстрее картечи, а с утра повиснешь над водой, ухватившись за канат, провисишь так до полудня, под всеобщий гогот команды, пока вся гадость не вывалится в море и всё, словно заново родился.
Что тут душой кривить? Ричи прекрасно понимал, что его плохое состояние сейчас никак не связано с тем, что он осушил этот злосчастный кувшин вина. Было что-то ещё…
О том, что с иностранцем творится что-то неладное, Якубу сообщили уже к полуночи. К тому времени вся замковая прислуга уже толпилась у комнаты Свода. Особо смелые и расторопные успели связать его рушниками, распяв на всю длину постели. Женщины молились в голос, отчего обезумевший пират, бился в связке, словно пойманный в капкан дикий зверь. Изуродованное бешенством лицо Ричмонда было забрызгано жёлтой пеной, а злые, волчьи глаза не видели ничего вокруг. Он так рвался куда-то вверх, что порой казалось, будто его тело зависало в воздухе.
Молодой пан замер. У самой двери, сложив руки в мольбе, так же, как и все присутствующие женщины, стояла Михалина. Ужас, отразившийся в её чёрных глазах, незримым, холодным ветром просочился и в его сердце. Челядь заметила хозяина и оживилась. Откуда ни возьмись, появился Казик:
— Пане! Пане Якуб, — лепетал перепуганный паренёк, разгоняя опускающееся на Войну оцепенение, — трэба бегці за Кліміхай, пана Рычманда нячысцікі дзяруць![141]
Война с трудом оторвал взгляд от беснующегося Свода:
Бяжы, — коротко ответил он, приходя в себя, — хуценька[142] бяжы, бо будзе бяда!
Шыски младший в один миг исчез, а Якуб, не в силах сделать над собой усилие и перешагнуть порог, так и остался стоять у двери, продолжая со стороны наблюдать это страшное зрелище. Те же, кто держал Свода, будто ища у пана защиты от страшных злых сил, бросали в сторону хозяина испытующие взгляды. Хрустели льняные рушники на посиневших от недостатка крови запястьях пирата, гремела тяжёлая дубовая кровать, отчаянно принимавшая на себя безудержную силу бесновавшегося, а растерянный пан, только хлопал ресницами, стоя рядом с девицей, которую сам же недавно и выкупил для Свода.
Разумеется Война понимал, что это глупо: просто стоять и молчать, когда перед тобой происходит …такое. Но он не имел ни малейшего понятия о том, что ему сейчас следовало делать? Вскоре его окончательно стали донимать вопросительно-придирчивые взгляды окружающих и он не нашёл ничего лучше, чем сказать, стоявшей перед ним Михалине:
— Скоро Казик приведёт Климиху, та знает, что делать.
Девушка повернулась к пану. К своему удивлению Якуб заметил, что в её глазах уже не было страха. Полные слёз, они отражали только искреннее сострадание к несчастному.
— Можа, яму хаця б вады?[143] — кротко спросила она и, не получив от пана какого-либо вразумительного ответа, снова отвернулась…
Климиха появилась нескоро. К тому времени пыл ранее ревевшего, словно бык Свода, заметно поутих. Пират сорвал голос и потому только сипел, дёргаясь и вперив пустой взгляд в потолок комнаты. За спиной знахарки стоял взмокший от пота Казик, державший в руках плетёный кошель старухи с её нехитрым имуществом.
Сухая и тонкая рука старой женщины привычно осенила себя и комнату «римским» крестом, а тонкие старческие губы часто зашептали непонятные слова. Климиха кивнула Казику, и тот послушно достал из закрытого холстиной кошеля кувшин.
— То свянцона вадзіца[144], — тихо толи сама себе, толи всем, кто был в комнате, сказала бабуля.
Она аккуратно отрыла посуду, смочила в ней руки и старательно обрызгала водой всю комнату вокруг кровати Свода. Тут же тихо и без суеты знахарка значительно проредила ряды присутствующих, оставив только Казика, пана, да ещё черноглазую девушку, что стояла у двери.
Переживать-то уже было не из-за чего. С того момента, как появилась Климиха, Свод более не буйствовал, а крепости завязанных на его конечностях полотенец можно было доверять, исходя из того, что если бы и была на то божья воля, они уже давно бы порвались…
Свода бросили на холодный пол какого-то подвала. Чёрные люди, что приволокли его сюда, закрыли большим навесным замком кованую решётку и удалились. Подвал наполнился тишиной и мраком. Ричи перебрался к стене. Где-то капала вода и скреблась голодная крыса. Эхо затхлого каменного мешка, словно гладь воды, слегка потревоженная рябью от шагов незнакомцев, стало успокаиваться, скрывая под сырым и холодным покровом подземельного мрака своего нового узника.
— Ты зря отказался, — вдруг произнёс кто-то из темноты тихим, слабым голосом. Ты же всё одно тёмный, темнее некуда. Мог бы стать одним из них…
— Кто ты? — прохрипел сорванной от крика глоткой Свод и стал всматриваться во мрак.
— Кто? — переспросил голос. — Тот, кто, как и все с рождения призван был быть светлым, но в долгом пути несколько раз неосторожно оступился. Суть, что подводит итог жизни каждого из нас, посчитала, что мне не место среди светлых и отправила меня сюда, к Тёмным, великодушно перед этим позволив осмотреть привход их мрачного царства. Я упорствовал, говоря, что не столько уж я и грешен, чтобы рядиться в их сырые хламиды. В ответ, меня, как и тебя определили в эту подвальную камеру.
Я тут уже долго. Днём, случалось, даже решался сдаться на милость Тёмных. В час, когда они притаскивали очередную жертву, я просился к ним, но они, выслушав меня, отвечали, что во мне слишком много света, стало быть, нет мне пока среди них места. Когда я буду для этого готов, всё решится ночью…, да, …ночью. — Незнакомец тяжело вздохнул: — Лучше бы тебе было не знать, что такое ночь здесь. Казалось бы, всё так же, как и сейчас, ан нет.
Ночью в подвал приходят те, кого сторонятся даже Тёмные люди. Узникам, прогнившим до дна легче, они сразу проваливаются под пол. А вот таких как я, по ночам истязают тени. Они рвут на части зыбкую плоть этого мира, стараясь выгнать прочь последний божий свет, которому должно подняться вверх, в Небеса. Но вот беда, — незнакомец тихо засмеялся, — он не уходит этот свет, и каждую ночь меня ждут страдания! Это Бог, он, не отпуская моих грехов, продолжает держать меня поверх этих сырых, подвальных камней. Да, скажу я тебе, ночь здесь страшна, но, увы, бывает время и похуже. Это один день в неделю, каждый девятый день. Я называю его воскресенье. В этот день приходит Дева-отчаяние, которую узники называют Совесть. Кто бы ты ни был о, несчастный, смею заверить, что красивее дамы ты не встречал.