Свод
Шрифт:
Сусанна, в свою очередь, радуясь тому, что молодой пан не придал значения её страшному проявлению нескромности, легко пропустила мимо ушей проявление столь же недопустимого в их среде постыдного качества у своего оппонента. Более того, Война заговорил сейчас как раз о том, о чём и она сама собиралась завести беседу и виной всему были события вчерашнего дня.
Где-то в послеобеденное время, как раз после того как её отец с помощью супруги, прогулявшись вокруг дома, едва добрался до постели, молодая панночка вышла в коридор. Она лишь хотела спросить у матери, как чувствует себя отец, но, встретив мать, она пережила то, что перевернуло вверх дном всё её шаткое девичье сознание!
Панна Ядвига с силой схватила дочь за руку и потянула её в дальнюю гостевую комнату. Едва они переступили порог, как мать бросилась на постель и зарыдала. Пожалуй, впервые за многие годы Сусанна видела это. Она села к матери и, осторожно принялась её утешать. Панна Ядвига обняла дочь и в порыве отчаяния выплеснула всё, что накипело у неё на душе.
Разумеется, Сусанна понимала, что недуг отца это серьёзное испытание для всей их семьи, однако мать в порыве своей бессвязной речи начала недвусмысленно сравнивать доблесть и благородство англичанина с никчёмностью всегда слабовольного и доброго отца! «Вот это мужчина! — в запале неуёмной истерики закончила она. — Сильный, смелый, способный защитить. Он один, жертвуя собой, сумел избавить всех нас от лишений и страха. …Альберт никогда бы не смог этого, …а теперь и тем более...».
Только встретившись со вспыхнувшим в глазах дочери ужасом, панна Ядвига умолкла. Сусанна, держащая мать за руки, почувствовала, как похолодели её пальцы. Похоже, панна Патковская и сама не понимала, всю правду своих слов.
После того они почти не разговаривали. Утром Сусанна сказала, что хочет прокатиться верхом, на что мать, обычно не одобряющая верховые прогулки дочери, только
попросила быть её поосторожнее.
Хрупкое сердце молодой панночки рвалось на части. Она с трудом сдерживала жгучее желание выплеснуть наружу и рассказать Якубу всё то, что кипело и клокотало у неё в душе. После случившегося накануне она взглянула на мир другими глазами. Что же будет теперь? Пусть все говорят, что после такого удара, что хватил отца, долго не живут, но ведь он ещё жив...!
Девушка и сама не заметила, как заплакала. Якуб дважды окликнул её, прежде чем она очнулась:
— Сусанна, Сусанна! Что случилось? Вы плачете?
Вынырнув из потока горьких мыслей, заплаканная красавица приложила ладони к своему лицу. Тонкая ткань перчаток тут же впитала в себя тёплую влагу девичьих слёз.
— Смотрите! — Тут же указал куда-то в поле Война. — Это …это ведь ваша мать? Куда она скачет, ищет вас…?
В этот день Эшенбурк явился с опозданием. Узнав, что пан Война отъехал по делам, Никаляус без особого труда отыскал Свода, который был только рад этому, начиная страдать от безделья. Никаляус, пребывающий в прекрасном расположении духа, поделился с англичанином новостью. Дело в том, что его снова наняли учительствовать. Теперь уже у пана Лянге в Хотиславе. Старый учитель, что обучал детей пана Мечислава вот уже полгода, как отправился на небеса.
«Мне обещано жалованье, — хвастался Эшенбурк, — и жильё, впрочем, я уже туда перебрался. Это рукой подать от Мельника и хоть пан Лянге не состоит в особой дружбе с паном Криштофом, думаю, после моих рассказов о пане Якубе и о вас, господин Свод, такой умный и порядочный человек как пан Мечислав, непременно захочет с вами познакомиться»...
Отмечающий некоторое удивление в глазах Свода и пребывающий в крайне возбужденном состоянии Никаляус трещал без умолку:
— Это чуть в сторону от Патковиц. Лянге доктор, костоправ. Он учился этому в Италии. Его родители умерли, так и не дождавшись, когда он закончит учёбу. Что поделаешь, все мы смертны. Так вот, Лянге доучился и перебрался сюда. Его предки не были богатыми людьми, хотя, их род ведётся от знатных староляшских корней. Помимо Хотислава у них в пользовании было ещё и сельцо, однако, родители Лянге продали его для того, чтобы обеспечить сыну стоящее образование. Это старик Симони, итальянец тот, что помогал лечить пана Альберта, наверняка, вы его помните, мистер Ричмонд, выкупил то сельцо и посоветовал родителям Мечислава, куда лучше отправить учиться их сына…
— Николос, — называя Эшенбурка на свой манер, остановил сыплющуюся из него, словно горох болтовню Свод, — чёрт вас подери! Как? Откуда?! Объясните мне, что случилось с вашим английским?
Эшенбурк, разрывая цепь своих повествований, ничуть не смутился этому тупиковому вопросу:
— Я же говорил вам, — без всякой тени разоблачения ответил учитель, — я быстро всему учусь, а к тому же я прошу меня простить, но должен вам признаться, что слегка лукавил, говоря, что слабо владею этим языком. Вчера я вдруг понял, что кривляться больше нет смысла.
Старый пан Война, молодой, …вы. Все в мельнике так добры ко мне, несмотря на всю мою видимую придурковатость. Отдавая вам должное за это, я просто вынужден сознаться в том, что мой хороший английский стоит не только на старании и тяге к наукам. Я жил в Англии что-то около трёх лет. — Никаляус тяжко вздохнул. — Знаете, мистер Свод, я ведь грешен. Всю свою жизнь я от кого-то бегал. Ещё в 1493 году, когда мне было семнадцать, я с матерью жил в Любеке. Работал угольщиком у пана Смолярека.
Мы ютились в бараках недалеко от их дома. Соседство, есть соседство. Юность, танцы в праздники. Вот как-то познакомился я с его дочерью. Дело молодое и легко дошло до того, что она …она, забеременела. Само собой, ни о какой женитьбе я и мечтать не мог. Кто я, простой угольщик, а она дочь управляющего.
В тех местах копают уголь, прямо из-под земли, даже не утруждая себя, углубляться в недра…. Но, это, как говорится, к делу не относится. Так вот пан Смолярек, узнав о том что ему предстоит стать дедом, поклялся убить меня. Я стал прятаться в лесу. Мать носила мне еду и тёплую одежду.
Потом стало холодно и я, попрощавшись с мамой, бежал сначала на север Польши, а уж потом и в Англию. Прослонявшись по побережью без дела что-то около года, я подался на север и нанялся в кожедубильный цех мистера Ботта в Шеффилде, Йоркшир. Хоть работа в смраде и сырости, а всё же лучше, чем спать в портах под рыбацкими сетями, да таскать лярд[132] у зазевавшихся на пристани торговцев.
В работе я был усерден, сказывалась привычка к тяжёлому труду. Вот как-то в одном трактире, пьяные моряки учинили драку. Там был сын мистера Ботта, Томас. И плохо бы ему пришлось, если бы в это время я не проходил мимо. Я спас Томаса и, в благодарность за это мистер Ботт определил меня подальше от вони, в ученики к Джону Крукеду.
Тот слыл большим мастером по части работы шила и дратвы[133]. Мастер Крукед для всей округи ладил кожаную обувь и одежду. Вскоре я и в этом деле поднаторел и стал перерастать из его лучшего ученика в мастера. Всё было бы просто прекрасно, если бы только в один момент я, на свою беду, не подхватил сухотку[134].
Болел я долго. Мастер Джон, которому бог не дал семьи, так сильно любил меня, что ухаживал за мной и оплачивал лекаря. Тот, видя заботу старого мастера и будучи человеком добрым, попутно обучил меня грамоте для того, чтобы я не умер с голоду после того, как поправлюсь. Сами понимаете, шить обувь или одежду я тогда не мог.
Старик Джон с подачи всё того же лекаря помог мне устроиться в читальный дом переплётчиком. Работа тоже с кожей, но куда легче обувной. Вначале я просто перешивал книги, а потом начал их и читать. Вскоре я даже стал ночевать в читальном доме.