Своими глазами
Шрифт:
ИРАН
Купола Исфахана
Исфахан — это полмира. Так издавна говорили иранцы о городе, который особенно прославился с тех пор, как в конце XVI века шах Аббас I сделал его своей столицей. Все в Исфахане — от бирюзовых куполов мечетей до белокаменных бассейнов — носит на себе печать искусства, предназначенного не только вызывать восхищение, но и напоминать о всемогуществе повелителя. Пожалуй, именно здесь можно понять ту своеобразную смесь жестокости и утонченности, варварства и просвещения, которая была характерна для эпохи шаха Аббаса. С его именем связаны главные архитектурные памятники Исфахана. Центром городской планировки служит площадь Майдане-Шах, на которую выходят дворец Али-Капу
Двадцать дворцовых колонн и разбитые перед ними цветники отражаются в водной глади бассейна. Но было время, когда площадь Майдане-Шах служила чем-то вроде придворного стадиона. Вернувшись из походов, чтобы отдохнуть и развлечься со своим гаремом, шах Аббас любил устраивать перед дворцом состязания по игре в поло. С дворцовой террасы шах увлеченно следил за двумя командами всадников, которые клюшками гоняли по полю мяч, стремясь забить его в ворота соперников. Состязания в поло увековечены на старинных персидских миниатюрах. Впоследствии эта придворная игра — нечто вроде хоккея верхом — через Индию пришла в Европу. Большим любителем ее в наши дни является наследник британской короны принц Уэльский.
Исфахан некоторое время был столицей Ирана еще при сельджуках, в XI веке. И слава местных зодчих зародилась еще в те времена. Об этом свидетельствует такой значительный памятник мусульманской архитектуры, как Соборная мечеть. Захватив Исфахан в конце XIV века, Тимур именно здесь набирал мастеров, чьи творения прославили потом его столицу — Самарканд. Но наивысший расцвет исламской архитектуры, искусства отделки куполов и фасадов изразцовой мозаикой наступает в XVI–XVII веках, в годы правления шаха Аббаса. Построенные при нем мечети, медресе и мавзолеи объединяют в себе лучшие художественные традиции народов Средней Азии и Среднего Востока, которые издавна были взаимосвязаны и обогащали друг друга.
В нескольких шагах от гостиницы «Шах Аббас», где я жил в Исфахане, находится медресе И-Мадар-и-Шах, то есть семинария матери шаха. С улицы она ничем не примечательна. Но, попав во внутренний дворик, сразу же окунаешься в атмосферу утонченной гармонии и душевного покоя. Архитектурная композиция вроде бы мало чем отличается от обычного караван-сарая. Прямоугольник двора окаймлен двухэтажной аркадой. За каждой аркой — дверь в комнату для занятий. В глубине — мечеть с двумя куполами. Поперек двора тянется прямоугольный водоем с проточной водой. Он не только несет прохладу, но и удваивает красоту изразцовых куполов мечети, ее изящных минаретов. Здешние зодчие проявили большую смелость, придав оттенки синевы исфаханским куполам. Голубой купол на фоне почти всегда безоблачного неба — казалось бы, абсурдный замысел! Но именно он придает исфаханским мечетям изысканную легкость. В изразцовых мозаиках варьируются различные оттенки синего цвета. От бирюзы на куполе до ляпис-лазури на фронтоне, где на этом темно-синем фоне белеет вязь изречений из Корана. Во дворе шелестят сгорбленные от старости чинары. Усевшись под их ветвями, семинаристы решают задачи по геометрии. И это как бы имеет особый смысл среди геометрических орнаментов, украшающих стены.
Да, исламское искусство — это искусство символов, выражающееся как бы языком математических формул. Лишь кое-где на куполе робко напоминают о себе растительные орнаменты, которые позднее прославятся на персидских коврах. Что и говорить, мусульманское зодчество — прежде всего орнаменталистика. Но это, я думаю, лучшее, на что способна орнаменталистика.
Шах Аббас переселил в окрестности Исфахана армян из Джульфы, предоставил им религиозную автономию, возможность заниматься ремеслами. Здесь же, неподалеку от базара, жили голландцы и англичане. Ведь Исфахан был одним из центров торговли с Ост-Индской компанией. В этом городе с полумиллионным населением ошивалось немало европейских авантюристов.
Главная архитектурная достопримечательность Исфахана — Шахская мечеть. Ее бирюзовый купол с золотистым узором тоже окантован темно-синей полосой с белыми письменами из Корана. Со строительством Шахской мечети связана притча о нетерпеливом заказчике и упрямом зодчем. Шах Аббас действительно торопил своего архитектора с завершением работ. (И не случайно, потому что мечеть была освящена буквально за год до его смерти.) Доказать могущественному правителю, что новое здание должно устояться по крайней мере пять лет, прежде чем его можно отделывать изразцовыми мозаиками, судя по всему, было нелегко. И зодчий попросту сбежал из страны, объявившись в Исфахане лишь пять лет спустя, когда его можно было либо казнить, либо поручить ему завершить работу.
Рядом с Шахской мечетью тянутся ковровые мастерские. Овечья шерсть, шелк для основы и, наконец, орнаменты, впервые примененные в изразцовой мозаике, — вот составные элементы прославленных персидских ковров. На каждый квадратный сантиметр хорошего ковра приходится 165 узлов. Невероятно трудоемкое искусство!
Любуясь историческими памятниками Исфахана, на каждом шагу убеждаешься, что узоры знаменитых персидских ковров заимствованы из орнаментов, которыми первоначально украшались дворцы и мечети. Только на коврах господствует другая гамма красок, обусловленная, видимо, особенностями материала. Возвращаясь по вечерам в отель «Шах Аббас», я старался почувствовать себя постояльцем караван-сарая XVI века. Своды двухъярусной аркады четко выделялись на темном фасаде. Журчала вода в желобах — из них когда-то поили верблюдов, заведенных во двор. А в застеленных коврами покоях устраивались на ночлег иранские купцы.
Город поэтов
Шираз — город роз и соловьев, город персидской поэзии и персидской художественной миниатюры. Признаюсь, что, попав сюда, я был прежде всего поражен скудной растительностью этих прославленных мест. Вокруг совершенно голые, безжизненные горы. Единственное яркое пятно — гладь соленого озера с белыми, будто заснеженными, берегами. Иранцы считают, что в Ширазе мягкий климат — не слишком знойное лето, не слишком холодная зима, всегда ясное небо и звездные ночи, настраивающие на поэтический лад. Облаков над Ширазом действительно нет. Но чахлые розарии в знаменитом «Райском саду» меня, честно говоря, разочаровали. Если там и было чем любоваться, так стройными пирамидальными кипарисами. Видимо, прав был мой спутник: чтобы оценить Шираз глазами иранца, нужно увидеть столицу поэтов после двухнедельного путешествия по мертвой просоленной пустыне. Ширазские сады для иранцев — это некие микромиры, оазисы с журчащей водой, вьющимся виноградом и пением соловьев.
Могила Саади — персидского поэта XIII века — находится в мавзолее, напоминающем аналогичные постройки Самарканда. Над гробницей возвышается голубой купол. На нем начертано изречение поэта: «Не считай себя великим. Пусть великим назовут тебя люди». Мы посетили могилу Саади в пятницу, в самые знойные послеполуденные часы, когда температура приближалась к 40 градусам. Но возле мавзолея толпилось множество людей. Причем иностранных туристов среди них было не так уж много. Современно одетая иранская молодежь нараспев читала высеченные на стенах строфы. Детвора тянулась ручонками к полированному алебастровому надгробию. Были здесь и пожилые крестьянки в черных шалях, как видно, приехавшие издалека. Неиссякающий человеческий поток словно воплощал собой слова поэта: «Пусть великим назовут тебя люди». Я стоял у могилы и думал: много ли есть на свете стран, где поэзия XIII века в такой степени оставалась бы частью духовной жизни наших современников?
Потом мы побывали на могиле другого ширазского поэта — Хафиза, который жил и творил на столетие позднее, в XIV веке. Это еще более скромный мавзолей, похожий на беседку. На плите гладкого, чуть просвечивающего алебастра высечены слова Хафиза: «Не приходите ко мне без вина и музыки». Мой спутник-иранец считает Хафиза софистом, приверженцем религиозно-мистического учения, которое получило распространение среди мусульман в Средние века. По его словам, Хафиз упоминает в своих стихах о застольных чашах и объятиях женщин лишь в символическом смысле, имея в виду любовь к жизни и в конечном счете любовь к Богу. Подобно японским синтоистам, софисты считали, что все живое в мире — лишь различные воплощения единого, вездесущего божества. Стремясь привлечь к своему учению верующих, софисты пользовались для изложения его принципов доступным каждому человеку языком наслаждения и любви.