Своя синкопа

Сегодня его нелюбимый день недели – хороший повод, чтоб, наконец, решиться. К тому же хмурое ноябрьское небо обложено так надежно, как только еще умеет застилать глаза безнадега, и ночью в висках опять гудел черный ветер.

Сидя в остывшей ванне, он видит кусок календаря на стене в прихожей. Первое число, и это забавно: ему стукнуло – 36.6. Примерно так он себя и чувствует – ни холоден, ни горяч. Он подносит бритву к глазам, смотрит на лезвие, словно желая отыскать там ответ. Холодно – горячо, холодно – горячо… Этот контрастный душ для языка заставляет его вспомнить одну книгу. Глупая прихоть, что-то из разряда «последнее желание» поднимает его из ванны, низвергая потоки воды.

Он обтирается, наспех влезает в одежду, выходит на улицу. Маршрут его прост – вдоль набережной к книжной лавке восточного факультета. Впервые он зашел сюда с месяц назад, тогда же обнаружил этот нелепый талмуд – «Статистика языка классиков литературы». Странная книга. Малопонятно кому предназначенная. Он набрел на нее случайно и, открыв, не поверил глазам. Не сказать, что книга такая уж и бессмысленная. Дело не в этом.

Просто он не мог отделаться от чувства, что даже здесь верх взяли счетоводы. Понять – значит подсчитать, не ихли штучки? На самом деле это толстенный словарь, и в нем скрупулезно сосчитаны повторения различных слов, использованных в романах известнейшими писателями – от Шекспира до Гоголя, от Достоевского до Кафки. «Ромео и Джульетта», «Братья Карамазовы» просеяны и оцифрованы. Скажем, слово «дескать»… Если вы не знали, классики использовали его в общей сложности 3436 раз. Или глагол «выпростать» – негусто, всего 262 рецидива. Прилагательное «незабвенный» – сколько бы вы думали? 1 809 клонов… А слово «хоть» встречается там и сям аж в 1 0 556 повторениях. Вразнобой смотреть, конечно, не то. Интересно сравнивать по антонимам. Взвешивать на весах противоположностей. На этом словаре даже можно гадать. Хотя его создатели замышляли явно что-то другое. Скажем, счастье и беда, гнев и радость, плач и смех… Чего больше? Сейчас его интересует лишь одна пара. Он уверен, в ней кроется сверхответ и, возможно, развязка… Если брать быка, то сразу за рога. Как говорится – Death or Life. Смешно, но кто сказал, что даже самый дозревший самоубийца не пытается ухватиться за подвернувшуюся соломинку?

И вот он у полок. Книга на своем месте, тут он спокоен: вряд ли найдется сумасшедший, готовый выложить за этот гроссбух 500 рублей. Он берет ее, бесполезную, слюнявит страницы, отыскивая сначала одно, потом другое слово. Долго стоит в молчаливой задумчивости. Закрывает книгу. Можно не верить в магию чисел, ну а если лучшие писатели и есть лучшие медиумы? Бред, кофейная гуща! Тут нет никакого указующего перста. Он просто ищет уловки, трусит. С чего бы вдруг цепляться за эту абракадабру? Он еще раз, напоследок пролистывает словарь, теперь уже безразлично, выбирая случайные пары: горечь – сладость: 4678–5128; ночь – день: 8987–9754; свет – тьма: 5789–5805… Ноздря к ноздре. Антонима к одиночеству он не находит, поэтому останавливается на более-менее подходящем – единство. Для последнего дуэль оказывается плачевной, одиночеством у классиков пропитано большинство страниц. Все так, но он зря сюда пришел.

Последняя соломинка его не спасла… потому как и не могла спасти, размышляет он, возвращаясь тем же путем домой. Пусть жизнь и в выигрыше, но это бывает только в книгах. Верить сомнительной книжной мудрости – значит просто увиливать, дрейфить, обманывать себя. Зайдя домой, он закрывается в ванной, вновь отыскивает бритву, долго стоит, словно в оцепенении. Он чувствует физически, как решимость вытекает из него через правую руку, бежит вниз по жилам, сочится с пальцев на инструмент, стекает с холодного металла на кафельный пол. Ненавидя себя за очередную трусливую отсрочку, он хлопает бритву об стену и выходит из ванной прочь, брезгуя глянуть в зеркало даже мимоходом.

После четырех, по старой привычке, он бредет в «Шангриллу». Ссылка – suizid.ru – добавлена им в «избранное» на этой дальней машине в глубине зала еще полгода назад. Днем, как всегда, на сайте затишье, только два пользователя – Джуд и, к его радости, Табра. Оба приветствуют его. Он откликается: сухие пары слов – Джуду, Табре – вдобавок виньетку смайлика. Проблема Табры, как он понимает, чисто женская – выбор наиболее безболезненного способа. Проблема Джуда в том, что он просто любопытный болван, подпитывающийся отчаянием других.

В целом, сайт толковый. За исключением случайных проходимцев вроде Джуда, большинство висящих здесь готовы в один прекрасный день, без дураков, зависнуть в петле. Некоторым это уже удалось – в иконке справа траурный список. У каждого здешнего обитателя свои причины, мотивы, резоны, но сомневаться в намерениях большинства не приходится. Тут можно получить дельный совет, в том числе сугубо утилитарный, излить душу, а иногда и самому побыть жилеткой. Можно снять с себя диагноз – всегда найдутся опытные доброхоты, которые по симптомам определят, что вы блажите. Его неудавшиеся попытки, числом уже две, нет-нет да и подводят именно к такой мысли. Фальшь здесь редка. Люди, сознательно оказавшиеся у последней черты, тяготеют к искренности и чуткости. Табра интересуется – как его успехи? «Успехи» между ними означают, как правило, только одно. Он пытается сострить: мое бренное тело лежит в окровавленной ванне, а душа, преодолев логины и пароли, рассылает прощальные письма. Добрая Табра в ответ посылает гусеницу смайлов и ссылку на известную статью «Легкий способ бросить жить» с описанием девяти наиболее безболезненных путей бегства из этого мира.

«Подбери что-нибудь для меня:)», – просит она.

«Тут явно не хватает десятого:), – вклинивается Джуд. – Смерть от взаимного оргазма».

«Отвянь», – пишет он.

«Заколебал!» – присовокупляет Табра.

От него – дилетанта и слабака – чего-то новенького девушка точно не дождется. Да и вообще, способы бегства его не заботят. Физическая боль, возможно, даже в помощь. Тут как с зубами: острая, но скоротечная, порой желанней, чем бесконечная ноющая. Ему действительно по большому счету все равно – в петлю или на рельсы. Дело в другом – он хочет установить причину. Ворох прочитанной психологической макулатуры подвел его вначале к банальному объяснению – подспудный страх жизни. Общее определение требовало детализации, поиска корневых причин. Взаимная людская немота и обреченность

всех и вся на одиночество показались еще банальней, но уже теплей. Да, взаимопроникновение невозможно, как ни трепыхайся, все мы осколки безвозвратно разъятые; возможно, точка отсчета земных печалей – в этом. И все же его причина в чем-то другом. Но пока она ускользает, лучшим ему представляется путь по краю жизни, бесшумно, незаметно. Он называет это «выплыть на берег», предоставив немой реке нести свои мрачные воды без него. Выплыв некоторое время назад, он с удивлением обнаружил, что берега сплошь усеяны такими же уставшими пловцами. Все или почти все бредут по выжженной сухой кромке, и немота здесь – еще более твердая валюта. Вдобавок река оказалась лишь узкой ниткой, вьющейся через гигантскую пустыню, а сонно коротающие свой век мертвецы плотно заселили ее, насколько хватает глаз. Другим открытием было то, что пустыня имеет странную гравитацию: ты можешь вернуться обратно в реку, но тебе уже просто не до нее. Да и жизнь более не страшит, бояться нечем – твои притуплённые чувства почти омертвели. На эту тему он даже написал мрачные и немного сентиментальные строки: «Долгая безмятежная ночь сошла с небес, и чувства, как цветы на поляне души, сомкнули свои лепестки. Ты бредешь в сумраке сквозь увядшие, сухие бутоны, сквозь строй мертвецов – что колышущиеся оболочки на черном ветру, оставляя за спиной зловонную реку, но движение твое небесцельно – тебя манит иная – тихая река, в которую ты неудержимо хочешь войти. Она на другой стороне пустыни, и твои мысли обращены к ней. Когда-то она тебя страшила, ведь что такое страх жизни, как не страх смерти? Теперь она – твое наваждение. Ты не питаешь к жизни былого презрения, только равнодушие. Впереди лишь одна тайна, которая завораживает, – тайна тихой реки. Ты в плену одного желания, одной химеры – заглянуть за черту». Зачарованность смертью – это, конечно, тоже вариант, рассуждал он, но чересчур уж экзальтированный. Наркотики? Вряд ли, он никогда не считал, что его довели они. Разогнали шестеренки распада – это да, но первопричина не в них. Были признания и пожестче: «Возможно, я просто дефективен». Как это называется у врачей – изъян гена SADSU152627, или что-то вроде того.

Джуд липнет с дурацкими вопросами. Он игнорирует прилипалу и прощается с Таброй, обещая глянуть девять способов. Ему надо еще зайти на порносайт. Секс и все, что с ним связано, – единственное утешение мертвецов, единственный цветок, не боящийся сумрака. В этом смысле дурацкий совет Джуда, впрочем, не такой уж и дурацкий.

В сравнении с другими подобными ресурсами этот – вполне пристойный. То, что нужно: не слишком натуралистичный, не слишком вульгарный цветок. В общем, никаких извращений. Блуждая в галереях обнаженной плоти, он ловит себя на неожиданной мысли: даже в шутку выбирать для Табры какой-либо из способов было бы для него малоприятным делом. И потом, у него есть сегодня дело до себя самого – он должен набраться смелости и довершить то, что решил с утра. Рассчитаться с собой. Сегодня – его день. А книга – лишь очередная, жалкая уловка. «Не верь той цифре, забудь о ней». Он возвращается на сайт. Табры уже нет. Шесть строчных букв, сложенных в патетическое: «прощай», даются ему на удивление легко.

Ближе к вечеру, выпив кофе в забегаловке на пяти углах, он едет к знакомому барыге.

– Дома сейчас не держу… грядет большой шмон. Но есть в одном месте.

– Где?

– В «Тризет». Туалет, ближняя кабинка. Под сливным бачком – пакетик на скотче.

– Доза?

– Убойная синтетика… хлеще, чем тринитротолуол… с двух пуговиц можно приплыть, смотри аккуратней…

Сто лет

Не заходил

В «Тризет».

Когда-то здесь все и начиналось. Первые опыты, первый огонь по венам, первый приход. Мужиковатые амазонки на дверях – визитка заведения. За стойкой – мальчики-бармены под растленных морячков. Ночная жизнь – наркотик легкий. В свое время он отказался безболезненно. Хотя еще лет пять тому назад снобродил регулярно: забрасывался, пил, снимал девочек, наблюдал, как идет съем. Девочки… Это здорово забирало. Обострлись слух, зрение, становилась пружинистей походка, пластичней извилины – богатство выбора на аукционе плоти разогревало мозг. Охота. Гон. Номера. Но иногда он посещал ночники без особой генитальной выгоды – просто понаблюдать за публикой, улыбчивыми лицами, которые в унылой будничной круговерти менее подвержены самообману: «Be happy». Что правда, то правда – от клубной кутерьмы исходит пусть и бестолковая, но энергетика. В малых дозах она бередит нерв жизни, в больших от нее подташнивает.

Пакетик на месте. Он берет в баре сто граммов Glen Turner, сигареты и садится за крайний стол на верхнем ярусе.

Почему бы не прямо здесь? Пчелиный рой – видимость, тут не менее одиноко, чем в пустыне Атакама, чем на темном чердачном марше спальной многоэтажки, чем в его конуре, наконец. Здесь многое начиналось, так пусть и закончится, закольцуется. Место, где он сидит, скрыто затемненной нишей, но отсюда хорошо простреливается основная часть танцплощадки, та, что у сцены. Он разглядывает девушек и ловит себя на мысли, что после длительного перерыва как будто и не прочь вновь выйти на охотничью тропу. Правда, тут же вяло усмехается, сжимая в кармане пупырчатый целлофан, и смотрит по сторонам. Кругом пестрая мельтешня. Сознание гонит мрачные мысли. «Последние мрачные мысли», – утешает он себя и выкладывает сразу три таблетки из пакетика на ладонь. Получается треугольник с вершиной на линии судьбы… Его тринитротолуол, тринити, тройчатка, третья и последняя попытка в «Тризет», которую он совместит с экспериментом, со своим затянувшимся расследованием. Выезд на место преступления – в потемки души. Он еще раз оглядывает клубящийся мрак зала, выключает сознание и быстро накрывает рот ладонью, как платком… Запивает. Все. Как просто. Горечь на губах лишь от виски.