Своя судьба
Шрифт:
Внизу были расположены столовая и мастерские ручных работ; во втором этаже музыкальная комната, зала и библиотека; в третьем — жилые помещения больных. При санатории имелась оранжерея с великолепнейшим отделом южной флоры и целой комнатой разнообразных кактусов. Садовнику, маленькому человеку в тюбетейке, помогали больные.
Что до самих больных, то они произвели на меня впечатление, подобное тому, какое получаешь от тетради с эскизами. Все точно готовились быть людьми, а пока находились в состоянии замыслов. Замеченное мною еще раньше у нервнобольных напряженное выражение лица тут усиливалось особой духовной сосредоточенностью, полученной не от болезни, но от лечения. Каждый в отдельности казался вполне здоровым
Тут были не совсем больные люди и люди с сильно выраженной болезнью. Были угнетенные и неестественно оживленные, пассивные и деятельные. Одни как-то демонстративно молчали и едва раскрывали рот для ответа, другие отличались говорливостью, иной раз нападавшей на них приступами, подобными приступам смеха.
Предупрежденный записками Фёрстера о необходимости черту за чертой изучать характеры больных и делиться своими наблюдениями на ежедневных совещаниях врачебного персонала, я начал свой первый урок по психологии с самого утра, при обходе больных. Оказывается, это было совсем не простое и не легкое дело. Воспитанная университетом и практикой в клиниках привычка прежде всего подмечать типовое, относящееся к болезни, а не к самому человеку, обнаружилась с первой же моей попытки разглядеть признаки человеческого характера у каждого больного. Невольно я классифицировал моих будущих пациентов по знакомым типовым рубрикам: острые неврастеники, меланхолики, истерички, алкоголик, эротоман… И тут же ловил себя и задавал вопрос: а какой у него (или у нее) характер, какие особенности этого характера — и убеждался, что не могу ответить на этот вопрос даже приблизительно. Огромное желание узнать моих больных охватило меня. Было странно, что где-нибудь в аудитории на лекции, или же в роте на марше, или даже на вечеринке я бы сразу почувствовал всех этих людей именно со стороны их характера и быстро составил бы себе суждение о каждом из них, а вот здесь, где самое важное — узнать характер человека, — сделать это оказалось гораздо труднее.
Почему? Потому ли, что меня, как врача, пять лет приучали смотреть в лицо болезни человека, а не в лицо тому человеку, который болен? Или потому, что болезнь, в данном случае — невроз, закрывает собою это лицо, мешает увидеть человеческий характер? И впервые за всю мою сознательную жизнь врача-психиатра я задал себе вопрос: можно ли успешно лечить психику человека, не зная до совершенства его характера, лечить душу в отрыве от характерных свойств человека, выработанных в его нормальном, здоровом состоянии?
Что до санаторных порядков, то я быстро с ними освоился, сдружился с сестрами, огляделся в своем кабинете, расположенном рядом с фёрстеровским, и начал свою работу. Нам, врачам, приходилось почти все время быть с больными. Лечение не носило никакого специального характера, а походило на какую-то «психическую корректуру», — если можно так выразиться. Они жили, а мы поправляли их и давали им чувствовать свое присутствие. Режим был у них строгий и содержательный. Никто не оставался в бездействии, причем Фёрстер умел обставить всякую работу интересными мотивами или следствиями, сцеплявшими интересы двух, трех больных воедино. Он не упускал случая для согласования их действий или намерений.
Этот необыкновенный человек поражал меня своею эластичностью. Признаюсь, после двух часов пребывания с больными у меня от напряжения шумело в ушах и болела голова. Он же, словно ничем не утомленный, свежий, смеющийся, со своим тонким, чувствительным ртом и поперечной морщиной на лбу, — поспевал всюду и был со всеми, без малейшей суетливости. Говорил он мало и ничего лишнего. Его любимой манерой было глядеть на собеседника, склонив слегка голову к правому плечу, долгим взглядом из-под ресниц (Маро тоже глядит так). Больные любили этот спокойный и смеющийся взгляд.
До обеда мы встречались с ним раза четыре, и я успел мимоходом сказать ему о впечатлении, произведенном на меня его тетрадкой; он кивнул в ответ головой. Только за обедом припомнил я с удивлением, что не видел между больными Павла Петровича Ястребцова. Теперь он оказался рядом со мной.
Санаторский обед был своего рода событием. Мы помещались за тремя столами; больные сидели каждый на своем месте; во главе двух первых столов находились Фёрстер и Зарубин, я же получил третий стол, которым управляла Марья Карловна. Она пришла вместе со звонком, приветливо поздоровалась с больными, пожала мне руку и села по правую сторону от меня. По левую, как я уже сказал, был Ястребцов. Не без удивления глядел я на свою соседку. Маро имела свойство казаться различной, меняясь почти до неузнаваемости. Девичье, даже детское — было ее обычным состоянием. Но порою она мужала, становилась эластичной и владеющей собою, как Фёрстер. Так и сейчас. Я видел за столом возле себя постаревшее, спокойное и сильное лицо, ни одно движение которого не выдавало ее мыслей.
Мы говорили между едой о том, что произошло за день. Больные, как я заметил, интересовались местною жизнью; интерес этот поощрялся. Маро рассказывала что-то о готовящейся в ауле свадьбе и о наступлении мусульманского поста, «ураза». Внезапно Павел Петрович, до сих пор молчавший, высунул из-за меня свой костлявый нос, задвигал лицевыми оконечностями и обратился к Маро:
— Сударыня, а как относятся горцы к культурным новшествам, которые вы у них заводите?
Маро скользнула по нему взглядом и спросила:
— Какие же новшества? Они сохраняют свой быт и законы. Их даже судит потомок их собственных владетельных князей, совсем по-допотопному!
— А вот насчет электричества, например. Сколько знаю, вы у них в ауле электричество провели, так что сакли освещаются лампочками?
— Да. А вам не нравится? Когда заработала станция, они, бывало, ходят туда и смотрят, часами. А как поняли, в чем дело, стали даже проситься служить. У нас на лесопилке половина рабочих — местные горцы.
— Вот как! Могу я попросить вас показать мне эту лесопилку после обеда?
Бледное лицо Маро слегка порозовело:
— Конечно.
Сам не знаю почему, но разговор Ястребцова с Маро поселил во мне тревогу. Я не хотел видеть их разговаривающими даже о пустяках. Павел Петрович, болтая, глядел как будто вниз, на костлявые руки, игравшие столовым ножиком, но мне было заметно, как исподтишка он неотступно разглядывал девушку. Еще был один признак, показавшийся мне опасным: я заметил, что худые, словно рваные, ноздри его острого носа слегка трепетали и вытягивались. Решив про себя не пускать их вдвоем на лесопилку, я торопливо доел сладкое и встал из-за стола.
Следя взглядом за Ястребцовым и Маро, продолжавшими разговаривать, я медленно шел к выходу. Но не успел я дойти до дверей, как меня догнал Фёрстер, продел свою руку через мою и, улыбаясь, сказал:
— Идем на воздух, у нас сейчас обычная конференция.
Я нерешительно последовал за ним. Мы вышли в парк на дорожку, усыпанную сосновыми иглами. Она вела к стеклянной веранде большого служебного павильона, скрытого от главного здания густою растительностью. Мы уселись на веранде, поджидая, пока соберутся остальные. Отсюда видны были причудливые зубцы Бу-Ульгена, похожие на поломанную челюсть. Воздух был насыщен сосновым запахом. Вокруг нас в зеленоватом сумраке по красно-бурой, песчаной земле ползли гигантские корни сосен, сплетаясь и вытягиваясь вдоль дорожек. Фёрстер задумчиво покуривал трубку, щуря свои морщинистые веки. Я мучился мыслью, сказать ли ему о Ястребцове или просто отпроситься пойти за ним на лесопилку. Но он спросил меня о своей тетрадке и, когда я ответил, заговорил о больных.