Священная война
Шрифт:
Хан довольно улыбнулся, вытерев жирные руки о полы дорогого халата. Он переглянулся с братом.
– Ну, по крайней мере, будет не последним человеком в империи. А что – вот тебе новый император. Осталось только завоевать китаев.
Ханы снова рассмеялись, а с ними и Ван Юань. И сразу отлегло от сердца – встреча с великими людьми восстановила потерянное было равновесие и духовную непоколебимость, сомнения исчезли. У него вдруг возникло желание вернуться на родину в качестве победителя; ведь нет большей радости для искренне верующего сердца, чем видеть, как торжествуют истина и справедливость.
Правда
А с востока, подобно року, надвигается буря – трубит в боевой рог Ангел Смерти. Он несется по степи, словно вихрь, облегчая ее от страданий, и меч в его руке обагрен кровью – в ней невежество и надежда смешались в приступе безумия – отчаянном вопле к Небесам.
Алая заря опаляет степь, будет еще рассвет, он впитает в себя во всей полноте прекрасную жестокость. Но только тот способен приблизиться к рассвету, почувствовать сладость победы и горький вкус настоящей жизни, кто с мечом в руке пройдет степь до конца. Кровь стекает с клинка, и степь с жадностью поглощает эту соленую влагу, ведь невозможно росой утолить истинную жажду. Если только ты не привык ко лжи и способен еще чувствовать истину.
Без сомнений, будет новый день, чистый, как лепесток лотоса, сбудутся надежды, и степь освободит тебя от всех сомнений. Дети уйдут – алая заря накроет полмира и очистит от скверны… Но мало найдется людей, способных понять, понести откровенность всей Истины и взглянуть без страха в глаза Ангелу Смерти.
Люди в детстве видели Свет. Ван Юань помнит Свет, Он словно огромный куст белого жасмина, посаженого его родственниками в бочку и кочующего по степи вместе с юртой. Гроза пронеслась, и утро – свежее, чистое, как цветы жасмина, всё в солнечных бликах, отраженных в капельках росы, – благоухающий Свет. Он проникал в юрту по утрам и плясал сотнями отражений на белом войлоке – свежесть и чистота. А утренняя прохлада только способствовала беспрепятственному Его попаданию в доверчивую душу.
Ван Юань готов пройти степь до конца, чтобы вернуть Свет обратно – себя в то самое утро, куст цветущего жасмина в росе, жизнь в красках, глубоких и четких до невыносимой сердечной боли. Решительность – это только начало… Но он, глядя в простирающуюся перед ним степь, крепко сжимает в кулаке монету с крестом и рукоять кривого монгольского меча.
В тот же день хан Хулагу поднял степь, и монголы двинулись на запад. В этом движении изначально присутствовал фатализм: целый день при ясной погоде под голубыми, почти летними небесами слышались раскаты грома; монголы понимали, что преступают какую-то роковую черту и на них ложится большая ответственность. И не было еще такой силы в степи, которая смогла бы понести это бремя. С другой стороны, кресты на щитах и крест в небесах помогали им сделать выбор, взвалить на себя Небо и провернуть землю на пол-оборота.
Новый тысячник кэшиктенов Ван Юань сразу бросился в глаза хану Хулагу – сторонник буддизма, именно того мистического течения, которое со дня на день ожидало приход в мир Будды Майтреи и начала вечного Небесного Царства на земле, хан верил в приход Мессии-Христа, как в приход Небесного Будды, устанавливающего для всех один единственный закон любви. Имея жену-христианку, он интуитивно понимал, о чем идет речь. Но его монголы, воины-христиане, были довольно простоваты и грубы, с ними можно было толковать разве что о лошадях, а хану Хулагу импонировала эстетическая утонченность и возможность глубокого проникновения в предмет беседы.
Он, конечно, мог изъясняться с женой, она всегда рассуждала точно и правильно, порой слишком правильно, опуская глаза и краснея, словно девица, а хан желал понять сущность человека, сущность любви как явления в этом человеке, достичь глубин и раскрыть весь потенциал, через любовь постигнуть вечность. Именно буддизм, как он полагал, обладает этой глубиной – запасом метафизического объема, способного дать его душе все ответы, мирно, спокойно, без спешки, без строгости и излишней требовательности. Ведь любовь – это дар Небес, а не расчет с человеком за выполненную работу. Так считал хан Хулагу.
Из рассказов пленных китаев он знал, что Будда Майтрея уже однажды являлся в мир в образе женщины – императрицы; где-то далеко на юге существовало даже ее изваяние, высеченное из камня. Хан Хулагу, конечно, желал увидеть все своими глазами, а судьба распорядилась иначе. Но ведь не исключено, что, войдя в Рай, он таки познает эту женщину – Небесную императрицу, равную его ханскому достоинству, соответствующую утонченности его чувств и мировосприятия, в полной мере отвечающую запросам его избирательного ума.
Сидя с чашкой чая, этого чудесного напитка, сообщающего уму тончайшую усладу, хан Хулагу уже не раз мысленно беседовал с ней… И содрогался от прикосновения к Тайне – вечной и непостижимой, дарящий любовь и постоянство в иссиня-зеленых, глубоких тонах, уводящей сознание из пыльной степи в прохладные небесные дворцы. Мир замирал, рука грациозно держала чашку, время мерно струилось без начала и конца, и на любой вопрос существовал готовый ответ, слетающий, словно голубь, с прекрасных уст Небесной императрицы.
– Говорят, земля круглая, как надутый бычий пузырь, хотя в ваших книгах написано, что она похожа на стол или скатерть, – обратился хан к тысячнику, подозвав его к себе.
– То, что земля круглая, утверждала одна из императриц Поднебесной – единственная женщина-хуанди. Точнее, у нее служил алхимик, который и пришел к подобному заключению.
– Тебе известны такие подробности? – удивился хан.
Похоже, он не ошибся. Этот тысячник с лицом и прической киданя разбирается не только в лошадях. Да и конь у него какой-то особенный – невероятной утонченности и красоты, не такой, как у остальных монголов.