Священное сечение
Шрифт:
Местные жители на побережье владели итальянским. Это западное наречие стоило знать лишь потому, что оно могло пригодиться в будущем, если вам улыбнется удача. Лейла разговаривала с людьми, могла прочесть надписи на вывесках. И понимала взгляды некоторых стариков. Здесь тоже шла война.
Девочка отдала последние сто долларов дородному немцу, который перевез ее через итальянскую границу в Триесте и двумя днями позднее высадил без гроша в кармане на окраине Рима.
Деньги не могли покрыть всех расходов. Между тем, хотя Лейла не знала точного дня своего рождения, не считая нужным следить за временем, ей стукнуло тринадцать. Она понимала, чего хочет немец, и пыталась убедить себя, что все очень просто, надо только думать об отвлеченных вещах: о маковых цветах, покачивающихся на желтых стеблях, о хлебе, который пекут в печи, о картинках, изображавших незнакомый городе красивыми зданиями. Город манил богатством, безопасностью и счастьем и теперь находился на расстоянии всего нескольких километров от нее. В полях звучал певучий голос отца. Самое теплое из воспоминаний, и оно никогда не должно исчезнуть.
Когда все кончилось и водитель высадил ее из кабинки в каком-то мрачном поместье в пригороде с темными и страшными улицами, нисколько не похожими на ее воображаемый Рим, Лейла приняла решение. Лучше уж воровать. Необходимо обеспечить себе пропитание, пока… Пока что?
В тот теплый летний день Лейла еще не знала ответа на этот вопрос. И теперь, в декабре, когда город загадочно мерцал, покрытый внезапно выпавшим снегом, все еще не могла ответить на него. Каждый день становился новым сражением, в котором девочка билась одним и тем же оружием: острым зрением и проворными руками. Из приюта Лейлу выгнали за кражу. Люди, живущие на улице, отвергли девочку, так как она не хотела пользоваться их трюками — продавать себя, торговать наркотиками. Родной дом находился за тридевять земель и больше не существовал для нее. Лейла очутилась одна на пустой улице в центре Рима перед храмом таким же старым, как и те, что ей приходилось видеть у себя на родине.
Она шла за мужчиной, начиная от узкой улочки около Испанских ступеней, как только увидела, как он вышел из двери рядом с небольшим магазином, где продавали товары от Гуччи. Интересный тип. Следовать за ним непросто. Он все время петляет, как будто скрывается от кого-то. Потом Лейла потеряла его из виду, свернула за угол и вышла на площадь. Храм представлялся ей чем-то вроде убежища.
Девочка смотрела на огромную, плотно запертую, чтобы не пропускать холод, дверь и думала, каково там внутри.
Должно быть, тепло. И найдется что-нибудь, что можно украсть.
Лейла подошла к углу здания и стала в тени гигантских колонн с непонятной надписью над ними. К узкому боковому входу, за которым виднелся свет, вела короткая дорожка.
Дверь прикрыта. Снежинки танцевали вокруг нее, словно духи в преддверии страшной бури. Лейла вошла в маленькое, по-современному обставленное помещение, ведущее в темный просторный зал, откуда доносились голоса. Мужчина и женщина, иностранцы, скорее всего американцы, вели непонятный ей разговор.
Лейлу охватило любопытство. Она притаилась в тени колонны, испытывая чувство благоговения перед величием храма. Потом глаза привыкли к темноте, и она стала различать сцену перед собой, освещенную лунным светом, проникающим через огромный открытый диск в центре крыши.
Совсем рядом, на скамье, лежали пальто и куртка мужчины. Кажется, неплохого качества. В них наверняка немало денег. Хватит, чтобы пережить снегопад.
Люди внутри храма занимались странными делами. Одежда женщины валялась на каменном полу, украшенном геометрическим рисунком. Сама она лежала абсолютно голая в центре зала. Совершенно неподвижно, с руками и ногами, вытянутыми неким странным и искусственным образом, будто каждый член указывал на невидимый угол овального помещения.
Лейла понимала, что смотреть на такое не стоит, однако ее ум пытался объяснить происходящее в огромном ледяном сердце этого странного и мертвого места. Девочка думала, что после Ирака ее ничем не удивить.
Вдруг что-то закрыло собой лунный свет. Нечто остроконечное, серебристое и ужасное. Узкая, словно скальпель, полоска нависла над фигурой на полу. Лейла поняла, что ошибалась.
Mercoledi [1]
Два переодетых полицейских топтались у закрытой двери аптеки на виа дель Корсо. Дрожали от холода, стучали зубами и наблюдали за Мауро Сандри, толстым фотографом из Милана с двумя «Никонами» на шее. До Рождества оставалось пять дней, и в Риме вдруг выпал снег. Настоящий, глубокий, хрустящий под ногами. Такой можно лишь иногда видеть по телевизору, когда показывают, как на несчастных северян налетает снежный буран.
1
Среда (ит.). — Здесь и далее примеч. ред.
Снег падает с темного неба идеальной шелковистой пеленой. Повсюду вокруг праздничных цветных фонарей, украшающих улицы, медленно кружатся огромные белые снежинки. На тротуарах снежное скрипучее покрытие, несмотря на снующие туда-сюда толпы людей, которые еще только несколько часов назад топали по черным камням Корсо, спеша купить подарки в магазинах.
В тот вечер, прежде чем заступить на дежурство, Ник Коста и Джанни Перони ознакомились с метеосводкой. Они обратили внимание на слова «штормовое предупреждение», пытаясь вспомнить, что это значит. Может быть, наводнение? Сильные ветры срывают с ветхих крыш древнюю черепицу как раз на тех улицах и аллеях в центре квартала эпохи Ренессанса, где они чаще всего дежурят. Но начиналось что-то другое. Метеорологи сказали: ожидаются осадки в виде снега. Длительные. Выпадет такой снег, какого здесь не было с последних больших холодов 1985 года. Только на сей раз все продлится гораздо дольше. Неделю или даже несколько. И температура резко понизится. Возможно, это связано с глобальным потеплением. А может, просто какой-то метеорологический трюк. Что бы там ни было, мир явно сбился с привычного ритма. Информация, безусловно, напугала миллионы жителей Рима. Город встречал свое первое белое Рождество, последствия которого уже начинали проникать в сознание римлян. Люди придумывали веские и неоспоримые причины, чтобы не идти на работу. Они опасались стремительно распространявшегося по городу вируса гриппа. Не хотели ехать на автобусе из пригорода в центр, ибо, даже если вам и удастся преодолеть коварные, покрытые льдом улицы, неизвестно, сможете ли вы вернуться домой вечером. Жизнь вдруг стала чрезвычайно опасной штукой. Лучше всего никуда не вылезать и сидеть дома. В крайнем случае дойти до ближайшего бара и там поболтать о погоде.
Впрочем, несмотря ни на что, все они, библиотекарь и продавец, официант и экскурсовод, священник и дрожащий от холода полицейский, думали про себя: «Какое чудо». Ибо раз в жизни Рождество будет настоящим праздником. Наконец-то город сойдет с постоянно движущегося эскалатора современности, сделает глубокий вдох, закроет глаза и на время уснет, укутанный чудесной горностаевой накидкой, которая покрыла черные камни пустых улиц, сделав их белее сахара.
Перони взглянул на напарника. Коста уже научился понимать, что означает такой взгляд: посмотри сюда. Здоровяк коп из Тосканы тотчас подошел к Сандри и крепко обнял его.
— Эй, Мауро! — рявкнул он и еще раз сжал фотографа, прежде чем отпустить. — У тебя пальцы окоченели. Здесь совсем темно, да и смотреть не на что, кроме снега. Хватит уже фотографировать. Ты, наверное, пару сотен снимков нащелкал за сегодня. Расслабься. Надо где-то погреться. Пошли. Даже умник вроде тебя не откажется посидеть в кафе-корретто в такую морозную ночь.
Фотограф заморгал глазами навыкате. Опустил плечи, разминаясь после мощного объятия Перони.
— Зачем прерываться? Разве мне запрещено снимать?
Ник Коста слушал скрипучий голос Сандри — тот говорил с северным акцентом, — потом вздохнул и положил руку на плечо напарника, как бы сдерживая его порыв. Он боялся, что неуравновешенный здоровяк Перони может зайти слишком далеко. Фотограф уже целый месяц работал в квестуре. Довольно славный парень, с претензией на тонкий вкус, он получил что-то вроде государственного гранта на создание документального фотоотчета о работе полиции. Он фотографировал всех подряд: постовых полицейских и работников суда, сумасшедших из морга и церковников. Коста уже видел некоторые его работы: унылые черно-белые снимки охранников, на самом деле весьма недурные. Он заметил, что парень вполне освоился в полиции и бросал на Перони и Косту жадные взгляды, когда бы они ни встречались на его пути. Мауро — настоящий фотограф. Он мыслит исключительно визуально. Вот он смотрит на Ника Косту — маленького, хрупкого, молодого, похожего на бегуна, по какой-то причине сошедшего с дорожки, — и мысленно сопоставляет его с грузным напарником, на двадцать лет старше Ника, с обезображенным лицом, которое трудно забыть, и палец его начинает томиться по затвору фотоаппарата.