Священный огонь

Стерлинг Брюс

– И все молодые?

– Умираем к сорока годам, – сказал Ульрих по-английски и улыбнулся. – Они называют нас молодыми. Старикам подвалы не нравятся. Ни свобода, ни уединение им ни к чему. Они желают жить со своими воспоминаниями, пылесосами, креслами-качалками, наличностью, мониторами и охранной сигнализацией. Короче, им нужен комфорт. Настоящие старики никогда не живут в подвалах или в таких вот лачугах. Им это ни к чему. – Ульрих опасливо огляделся по сторонам. – Одна из многих потребностей, в которых они больше не нуждаются.

– Ульрих, у тебя есть родители?

– У

каждого человека есть родители. Иногда мы от них сбегаем. Вольно или невольно. – Они добрались до площадки на третьем этаже, и он поднял шипящую лампу, чтобы получше рассмотреть ее лицо. Вид у него был озадаченный. – Не спрашивай меня о родителях, а я не стану спрашивать о твоих.

– Мои уже умерли.

– Тебе лучше, – отозвался Ульрих, продолжая взбираться по ступенькам. – Мне было бы тебя жаль, но я в этом не уверен.

Они поднялись на верхний этаж и отдышались. Вошли в прохладный холл с пустыми стенами, изрисованными граффити. Надписи были грубыми, вызывающими и весьма политизированными, написанными крупными аккуратными буквами. Многие были на английском. «Покупка новой машины сделает вас суперсексуальным». «Чем больше потратишь, тем больше получишь».

Ульрих открыл старый замок металлическим ключом. Дверь с громким скрипом отворилась. Комната была темной, промозглой, пахло какой-то дрянью. Ободранные стены завешаны одеялами. Вся обстановка свидетельствовала о полном запустении, здесь могли спокойно жить только мыши.

Ульрих захлопнул дверь и запер ее на засов.

– Разве это не роскошь? – воскликнул он, голос его эхом отозвался в пустом затхлом пространстве. – Настоящая берлога. Хотя, конечно, не совсем законная. Но здесь нас никто не обнаружит, это исключено.

– Тогда неудивительно, что тут так пахнет.

– Сейчас все будет в порядке, запах будет как надо. – Ульрих зажег несколько ароматических свечек. Комнату наполнил восковой привкус тропических фруктов – ананасов и манго. Майа усомнилась, пробовал ли Ульрих когда-нибудь ананасы и манго. Очевидно, отсутствие непосредственного опыта и придавало запахам столь манящую экзотичность.

Романтическое мерцание свечей позволило Майе разглядеть вонючие углы и закоулки.

– Да у тебя здесь целый склад электроники, даром что ты живешь без электричества.

– Все необходимое, – кивнул Ульрих. – Вышло так, что я обитаю в этом логове с тремя другими господами и у нас вкусы одинаковые. Мы решили, что этот склад нам пригодится.

На провод, свисавший с потолка, он повесил фонарь, и тот начал медленно раскачиваться. По стенам поплыли тени.

– Мы тут не живем. Нельзя же все это хранить у кого-то дома. Здесь надежнее. Ведь любая законная коммерческая операция усложняется из-за валюты, чья ценность зависит от времени вклада, сети информаторов, всеохватной системы наблюдения и других средств геронтократического подавления. Вот мы и пользуемся этой комнатой как общим складом. Иногда водим сюда девушек.

– Но здесь настоящий хаос! Просто фантастический! Я могу это заснять?

– Нет.

Она изумленно осмотрела безобразную груду вещей: сумки, обувь, спортивные принадлежности,

магнитофоны, кое-как сложенная одежда, ворох туристского снаряжения, явно украденного.

– Это место – настоящий архив. У тебя есть какие-нибудь сенсорные наладонники, которые были бы способны распознать жестовый пароль и перенести меня во дворец памяти, построенный в шестидесятые годы?

– Прошу прощения, дорогая, – откликнулся Ульрих, – не понимаю, о чем это ты. – Он подошел к ней, раскрыв руки для объятия.

Они стали целоваться как одержимые. В комнате стало намного теплее, но не настолько, чтобы можно было рискнуть раздеться.

– А где бы мы могли лечь?

– Тут есть спальный мешок. Я стащил его у лыжника, он очень теплый. В нем хватит места для двоих.

– О'кей, – сказала она, высвобождаясь из его крепких объятий. – Я хочу это сделать, и ты знаешь, что я хочу это сделать. Но мне кажется, что ты-то к этому не слишком стремишься. Вот поэтому у меня есть несколько условий. Идет?

Ульрих приподнял дуги своих бровей:

– Условия?

– Да, Ульрих, условия. Условие первое: тебе обо мне ничего не известно – ни кто я, ни откуда приехала. И ты даже не станешь выяснять.

– Мне нравится твоя мысль об условиях, дорогая. В этом есть что-то забавное.

– Условие второе: ты не должен хвастаться обо мне своим чертовым дружкам. Ты вообще обо мне никому слова не скажешь.

– Очень хорошо. Я и правда не стукач. Таковы два правила, но... – Ульрих сделал паузу. – А ты быстро расширяешь концептуальное пространство.

– Третье условие. Я готова оставаться в этой дыре до тех пор, пока ты от меня не устанешь и не убедишься, что я не замерзла до смерти. Ты будешь следить, чтобы я нормально питалась.

– Лучше мы поработаем над этими предложениями потом, попозже, – произнес Ульрих. – Они довольно смелые. Но как бы то ни было, я способен выполнять не более двух правил сразу даже в самых благоприятных обстоятельствах.

Она подумала и поняла, что в сложившейся ситуации его слова вполне разумны. Майа забралась в спальный мешок вместе с ним. Они разделись и обнялись. Нежные ласки и поглаживания вскоре сменились решительными действиями. Казалось, что все это длилось и длилось, но в действительности прошло лишь восемь минут, которых хватило с лихвой.

Когда он кончил, она села, не вылезая из спальника. В украденном у лыжника мешке была пестренькая подкладка. В нем стало тепло, как в печке.

– Было очень приятно. Мне очень понравилось.

– Я тоже получил удовольствие, – галантно признался Ульрих. После того, что между ними произошло, он несколько сник и не мог прийти в себя, точнее, в то состояние, к которому отнюдь не стремились его гормоны.

У нее давно не было любовной связи с мужчинами, и она еще не знала, как он поведет себя в ее обществе. Зрелище оказалось трогательным и вроде бы знакомым. Много десятилетий тому назад ей удалось понять особенности мужской психики. Майа с удовольствием поцеловала бы его еще раз, но если он оправился от волнения, то, наверное, захочет сейчас же съесть сандвич или его сморит сон.