Святая юность
Шрифт:
Началось тихое, благословенное детство избранного Богом отрока, которого родители назвали Алексием.
Среди первых впечатлений помнил он, как мать, стоя с ним на коленях и поддерживая его руками, учила его произносить имя Божье и говорила ему о Том Творце, Который создал его, поселил на земле и ждет от него, маленького Алексия, Себе хвалы. И душа мальчика наполнялась тогда чувством близости Бога: трепетом и счастьем.
И часто, когда мальчик просыпался на несколько минут, видел он склонившуюся над колыбелью мать, шептавшую не то слова любви к нему, не то молитвы о нем Вседержителю Богу.
Помнил он богослужение в церквах, и церковное пение, и минуту величайшего чуда вселенной, когда, по слову священнослужителя, в чаше вино претворялось в Кровь и хлеб – в Тело Христово и предстоявшие падали ниц перед совершавшимся неизглаголанным таинством.
Он помнил трапезы в отцовском доме, в отцовском саду на сотни убогих людей, и длинные беседы отца и матери с одним из управляющих, которому было поручено объезжать бедные кварталы города и оказывать помощь нуждающимся.
И одновременно с тем, как мальчик подрастал, рос в его сознании образ Христов.
Христос был для него не чем-то далеким, отвлеченным, непонятным, Христос всегда стоял перед ним, как стоял в тот страшный день на помосте, – в тернии, с тростью в руках, со связанными руками, с каплями пота, застывшими по лицу и вытекшими из-под жаливших колючек венца, в багряной ризе, – измученный, осмеянный, поруганный, осуждаемый на смерть, в ужасе настоящего страдания, в еще большем ужасном предчувствии креста…
Неизгладимо в воображении мальчика запечатлелся Христов крест, на котором было написано: «Иисус Назорей, Царь Иудейский». На широко раскинутых и пронзенных руках висел страдающий Богочеловек.
«Господи, Господи, – шептал в минуту видения крестного древа мальчик. – Ты страдаешь, а я ликую. Ты уничижен, а я во славе… Дай мне во имя Твое уничижить себя. Дай мне участвовать в земном страдании Твоем. Дай мне уйти от этого мира. Дай мне прожить бездомным скитальцем, как Ты. Дай мне любить Тебя и доказать мою верную, мою истинную любовь к Тебе. Дай мне – не счастье, не успехи, не богатство. Во имя Твое, ради Тебя – дай мне нищету, бесславие, тяжелую, отреченную жизнь. Дай мне высшее счастье – страдать, как страдал здесь Ты, мой Бог и Искупитель!..»
Никому не доверял Алексий своих мыслей и чувств: таил все в себе. Он был разумен и тих. Но это не казалось странным в сосредоточенном доме Евфимиана. И не знали люди, какой великий подвижник таится в этом сыне богатого вельможи.
Никто не знал, как простаивает Алексий на молитве целые ночи, и от всех сумел он скрыть, что носит на теле колючую власяницу.
Алексий был еще очень молод, когда родители задумали его женить. Евфимиан первый заговорил об этом с женой, и она была вне себя от радости. Ей уже представлялось, как она нянчит своих внучат и как они резвятся вокруг нее, а рядом с бабушкой стоят улыбающиеся Алексий с женой.
По положению своему родители Алексия могли рассчитывать для сына на самое блестящее супружество. Они высватали для него невесту из царского рода.
С великим торжеством был совершен обряд венчания архиерейским служением. Весь день длился роскошный свадебный пир.
Более проницательные и наблюдательные люди заметили странное выражение на лице новобрачного. Он точно был не тут, в этом пышном собрании. И, главное лицо всего происходящего, он, очевидно, был чужд этого торжества… Казалось, он мыслями и чувствами где-то далеко, и при всем этом он был тих, спокоен и молчалив.
Вот последние гости покинули дворец Евфимиана, и отец ввел сына в брачный чертог.
В трепете сидела новобрачная в тихом высоком покое. Яркие букеты красных роз, расставленные в серебряных вазах, еще больше оттеняли матовую бледность взволнованной девушки.
Тихо подошел к ней Алексий. Он снял с пальца обручальный перстень, распоясал на себе дорогой пояс, весь залитый драгоценными каменьями, и, подавая эти предметы новобрачной, сказал ей: «Храни это, и Бог да будет между мной и тобой, пока Его благодать не устроит в нашей жизни чего-нибудь нового…»
Что-то необычайное чувствовалось в воздухе брачного чертога, в торжественных кратких словах Алексия. И новобрачная сидела молча, ничего не ответив Алексию.
Он медленно вышел из этих покоев и по затихшему, безлюдному дому прошел в ту комнату, где жил много лет, где крепился перед Богом в невидимом подвиге, откуда рвалась к небу его молитва.
Он сбросил с себя свои златотканые одежды и надел на себя бедное одеяние. Заранее был приготовлен у него небольшой сверток, в котором было завернуто скопленное для этого случая золото, а также некоторые золотые украшения и драгоценные камни, которые дарили ему родители. Этот сверток он скрыл на себе…
Потом грустно оглядел он ту комнату, где протекла его внутренняя перед Богом жизнь. В эти чертоги он не должен был войти в жизни никогда. С решимостью тряхнув головой, он, не оглядываясь, быстро вышел из комнаты и внутренними ходами прошел к задним воротам, через которые вратарь пропустил его, приняв за раба, отправляющегося по хозяйственным делам в одно из господских имений.
На заранее припасенной лошади Алексий быстро доехал от Рима до морского берега. Тут ждал его корабельщик, с которым он заранее договорился, и он отплыл в Малую Азию. Так совершилась брачная ночь знатнейшего и богатейшего жениха великолепного Рима.
Рассветало.
Ночной туман, стоявший над морем, прорезали первые брызги показавшегося на горизонте солнца. Алый пожар его лучей все разгорался. Небо становилось ясней, и море раздвигалось во все стороны. Легкий ветер надувал белые паруса, и небольшой, прочно сложенный корабль легко скользил по блестящей ровной поверхности.
Скорбь человеческого сердца боролась в юноше со счастьем исполнившейся мечты.
Там, в Риме, оставались родители… Они скорбят о любимом сыне. Но ведь они любят Христа: пусть они принесут теперь сына в жертву Богу, тем более высокую, что ничего об этой жертве не знают.