Святая земля
Шрифт:
Товий стоял ничего не понимая. Но потом один пастух подвел его к входу в хижину, чтобы он тоже смог в нее заглянуть. Он нагнулся и уставился в полутемную каморку.
Там стояла плетеная ивовая корзина, а в ней на чистой соломенной подстилке лежал младенец. Он махал ручками и дрыгал голыми пухленькими ножками, очевидно очень довольный, что так много людей пришло проведать его. Он смотрел на них, и глаза его сияли, а беззубый рот с двумя крохотными, едва прорезавшимися зубами растянулся в счастливой улыбке. Ребенок лежал голенький, и видно было, что это мальчик. Крепко сжав кулачки, он энергично размахивал руками. Он выглядел здоровым и упитанным, в уголках его рта застряли капельки козьего молока, которым его недавно
Время от времени он что-то весело лепетал, а когда один пастух протянул ему палец, младенец схватил его ручонкой. Старик пришел в такой восторг, что у него на глазах выступили счастливые слезы.
После того как все побывали в хижине, им стало любопытно, как будет вести себя Товий, что он скажет о ребенке и как выразит свое восхищение им. В том, что ребенок ему понравится, они не сомневались. И младенец в самом деле понравился Товию, что он и выразил так горячо, как мог.
И все же, видно, старики ждали от него большего восторга, но он был сильно удивлен увиденным, и мысли его были заняты этим, а не тем, что он говорил. Он скоро замолчал, а они удивились, что он сказал так мало.
Никто из них не понял, что он при этом чувствовал, какие образы всплывали перед его внутренним зрением и вызвали мысли, которые ему было трудно высказать. Да и никто не понял бы, если бы он попытался это сделать. Он просто стоял и смотрел куда-то отсутствующим взглядом. У входа в хижину еще два пастуха, отогнув циновку, преклонили колени и стали смотреть на младенца.
Рядом с Товием стоял слепой. Он был растерян, не понимая, что происходит вокруг него, а по тому, что люди говорили, он не мог толком ни о чем догадаться. Товий что-то шепнул ему, потом взял его за руку и подвел к входу в хижину, словно хотел, чтобы тот заглянул туда. Он снова стал что-то шептать ему, попробовал объяснить слепому, чему так радуются пастухи. Но это ни к чему не привело. Слепой видел лишь наполнявшую хижину темноту и ничего не понимал.
Тогда пастухи попросили отца рассказать, как оказался здесь младенец, и про его мать, которой больше не было на свете. Они объяснили, что мать младенца умерла и что теперь у него остались только они. Отец и они.
И отец начал рассказывать. Сначала он говорил немного неуверенно о том, как ребенок родился в горах, в местах, совсем непохожих на здешние.
Мать была очень счастлива, когда носила его. В то время все было прекрасно. Она была спокойной и уверенной, и жизнь казалась ей богатой, как никогда, ведь она не только видела ее вокруг себя, но и носила в себе. Да, это дитя поистине делало её счастливой.
Роды были трудные, и в короткое время, которое она прожила после родов, ей пришлось сильно страдать, хотя она этого не показывала. Она даже не показывала, как ей было тяжело сознавать, что она умирает, если ей в самом деле было это тяжело. Никто не узнал, что она чувствовала, сознавая, что ей приходится уходить из жизни в самую светлую пору юности. Но самое удивительное было то, что, чувствуя приближение конца, она велела положить ребенка ей на грудь, чтобы он лежал у нее на груди, когда она будет умирать. Мол, пусть он познает смерть от своей матери. И так оно и случилось. Но отец младенца этому немало изумился.
Когда мать ребенка умерла, он услышал внутренний голос, повелевший ему взять младенца на руки, спуститься с горы и жить здесь, с этими людьми. Но почему он услышал этот голос и почему должен был так поступить, этого он не знает. Последние его слова сильно взволновали пастухов. Им очень нравился этот рассказ, но им тяжко было слушать про то, как младенец лежал на груди мертвой матери. И они начали горячо уговаривать отца хорошенько беречь младенца, не оставлять его одного ни на минуту. Они с радостью готовы были пасти стадо вместо него, когда придет его черед, лишь бы он оставался с младенцем, по крайней мере не отходил
Наконец они разошлись, каждый к своему жилищу.
Когда Товий и Джованни вернулись домой, в Храм, Товий рассказал слепому подробно, что происходило в хижине, как пастухи стояли на коленях перед младенцем, как будто поклонялись ему, хотя пни этого и не делали, - пожалуй, так нельзя сказать. И все же это было удивительно. А еще удивительно, что этот человек спустился с гор с ребенком на руках, чтобы жить с пастухами, и что мать младенца, судя по всему чистейшая из женщин, повенчала ребенка со смертью, положив его, умирая, себе на грудь.
Джованни согласился, что это было очень странно. Он долго сидел молча, погрузившись в раздумье. Потом он сказал, что были и другие дети бога, судьба которых вначале связана была с пастухами, кроме этого ребенка, о котором Товий так думает. Но Товий не стал его об этом расспрашивать, для него существовал только этот младенец. И когда наступил вечер и они улеглись спать, он долго лежал в темноте и думал об этом младенце, который, верно, теперь спал крепко и беззаботно рядом с отцом в маленькой хижине у подножия загадочной горы. И он понял, что сам боится, чтобы с ребенком что-нибудь не случилось.
И под завывание ветра в сухом репейнике вокруг разрушенного храма он уснул.
Товий откопал бога. Неизвестно, сколько лет лежал этот бог в земле, улыбаясь насмешливой улыбкой. Неизвестно было и что означала эта улыбка. Разгадать этого не мог ни сам Товий первым увидевший его, ни пастухи, ни Джованни, ощупавший бога старческими дрожащими пальцами, ни лысый, который, услыхав про каменного идола, прокрался сюда и долго смотрел на него колючими птичьими глазами, не говоря ни слова. Никто не мог понять, что означает эта древняя улыбка, какую тайну она скрывает, - слишком давно сотворили этого бога. Да и могли ли когда-нибудь люди разгадать эту улыбку? Она была неуязвимой, совершенно безразличной к миру людей и с презрением отворачивалась от него, от всего сущего. Но, несмотря на это, а может быть даже именно поэтому, она производила на человека пугающее впечатление так же, как и все это мощное каменное лицо, в шероховатую поверхность которого набилась красно-коричневая земля, напоминающая засохшую кровь. Идола изваяли из очень темного камня, вряд ли из того же, из которого был выстроен алтарь, а может быть, из того же самого. Товий нашел его в развалинах древних стен храма, в том месте, куда он раньше редко заходил. Этот бог вызвал у него удивление, потому что он не походил на обвалившиеся куски храма, а был изваян совеем по-иному. Но кого он изображал, он никак не мог догадаться.
Это ему было непонятно и теперь, когда бог был водружен, по-видимому, на то же место, где стоял когда-то, покуда не был повергнут какой-то, с толь же неведомой, как и он, силой. Ему не верилось, что это было изображение бога, он не мог себе этого представить. Так думал только Джованни, не веривший ни в каких богов, по крайней мере не желавший верить в них. Он сказал, что у бога, если бы он и существовал, была бы и темная, ночная сторона, не только светлая, добрая и милостивая, как хочется верить людям. Что божественное, если оно только существует, должно быть всеобъемлющим, гораздо более сложным, чем может себе представить человек, и, стало быть, более истинным. Ибо простое и цельное не есть истинное, не может быть им. Истиной может быть лишь нечто сложное.