Святилище
Шрифт:
– На твоем месте, - сказала мисс Дженни, - я бы сейчас поехала в город, отвезла ту женщину в отель и поселила там. Еще не поздно.
– И возвращайся в Кинстон до конца всей истории, - сказала Нарцисса. Эти люди тебе никто. Чего ради ты должен заботиться о них?
– Я не могу стоять сложа руки и видеть несправедливость...
– Ты, Хорес, не сможешь даже подступиться к несправедливости, - сказала мисс Дженни.
– Ну тогда иронию судьбы, кроющуюся в обстоятельствах дела.
– Хмм, - протянула мисс Дженни.
– Видимо, дело в том, что это единственная твоя знакомая, ничего
– Опять я, как всегда, разболтался, - сказал Хорес.
– Придется надеяться, что вы...
– Чепуха, - сказала мисс Дженни.
– Думаешь, Нарцисса позволит кому-то узнать, что ее родственник знается с людьми, способными на столь естественные вещи, как любовные утехи, грабеж или кража?
Скрытностью Нарцисса отличалась. В течение всех четырех дней между Кинстоном и Джефферсоном Хорес рассчитывал на это ее качество. Он не ждал, что она - как и любая женщина - будет слишком уж волноваться из-за мужчины, которому не жена и не мать, когда приходится тревожиться и заботиться о сыне. Но скрытности ожидал, потому что сестра в течение тридцати шести лет отличалась ею.
Когда Хорес подъехал к городскому дому, в одной из комнат горел свет. Войдя, он зашагал по полу, который отмывал сам, проявив с тряпкой не больше мастерства, чем с потерянным молотком, которым десять лет назад заколачивал окна и ставни, он, так и не научившийся водить машину. Но с тех пор прошло десять лет, вместо того молотка появился новый, которым Хорес извлек неумело забитые гвозди, в открытые окна виднелись участки вымытого пола, идиллические, словно заброшенные пруды, в призрачном окружении зачехленной мебели.
Женщина еще не укладывалась и не раздевалась, только сняла шляпку и положила на кровать, где спал ребенок. Лежа рядом, они создавали впечатление неустроенности явственнее, чем искусственное освещение и свежая постель в пропахшем долгим запустением жилье. Казалось, женственность - это некий ток, идущий по проводу, на котором висят несколько одинаковых лампочек.
– У меня на кухне кой-какие вещи, - сказала женщина.
– Я сейчас.
Ребенок лежал на кровати под лампочкой без абажура, и Хорес подумал, почему это женщины, покидая дом, снимают абажуры со всех ламп, хотя больше ни к чему не притрагиваются; он смотрел на ребенка, на его посиневшие веки, образующие на фоне свинцового цвета щечек тусклый, синевато-белый полумесяц, на влажную тень волос, покрывающих головку, на поднятые, тоже потные ручонки и думал: "Боже мой. Боже мой".
Он вспоминал, как впервые увидел ребенка в ящике за печью в том полуразрушенном доме за двенадцать миль от города; о гнетущей близости Лупоглазого, нависшей над домом будто тень чего-то размером со спичку, уродливо и зловеще искажающая нечто знакомое, привычное, большее в двадцать раз; о себе и женщине в кухне, освещенной лампой с треснутым закопченным стеклом, стоявшей на столе с чистой спартанской посудой, о Гудвине с Лупоглазым где-то в окружающей темноте, казавшейся безмятежной из-за стрекота лягушек и насекомых и вместе с тем таящей в близости Лупоглазого зловещую безымянную угрозу. Женщина тогда выдвинула ящик из-за печи и стояла над ним, спрятав руки в бесформенную одежду.
– Приходится держать его здесь, чтобы не подобрались крысы, - сказала она.
–
– У вас есть сын.
Тогда она выпростала руки, вскинула их жестом одновременно непринужденным и робким, застенчивым и гордым, и сказала, что он может прислать ей апельсиновых леденцов.
Женщина вернулась с чем-то, аккуратно завернутым в обрывок газеты. Хорес догадался, что это выстиранная пеленка, еще до того, как она сказала:
– Я развела в печи огонь. Должно быть, слишком уж расхозяйничалась.
– Нет, что вы, - сказал Хорес.
– Поймите, это просто вопрос юридической предусмотрительности. Лучше причинить кому-то мелкие временные неудобства, чем рисковать нашим делом.
Женщина, казалось, не слышала. Расстелив на кровати одеяло, она положила на него ребенка.
– Видите ли, в чем дело, - сказал Хорес.
– Если судья заподозрит, что я знаю больше, чем явствует из фактов... то есть надо попытаться внушить всем, что арест Ли за убийство - просто...
– Вы живете в Джефферсоне?
– спросила женщина, завертывая ребенка в одеяло.
– Нет. В Кинстоне. Правда, здесь я... когда-то практиковал.
– Однако тут у вас есть родные. Женщины. Жившие в этом доме.
Подняв ребенка, она подвернула под него одеяло. Потом взглянула на Хореса.
– Ничего. Я знаю эти дела. Вы были очень добры.
– Черт возьми, - возмутился Хорес, - неужели вы думаете... Идемте. Поедем в отель. Вы отдохнете как следует, а рано утром я приду. Давайте понесу ребенка.
– Я сама.
Спокойно взглянув на него, женщина хотела добавить еще что-то, но повернулась и пошла к двери. Хорес выключил свет, вышел следом за ней и запер дверь. Женщина уже сидела в машине. Хорес сел на переднее сиденье.
– Отель, Айсом, - приказал он и обратился к женщине: - Я так и не научился водить машину. Иной раз, как подумаю, сколько времени потратил, не учась...
Узкая тихая улочка теперь была вымощена, но Хорес еще помнил, как после дождя она превращалась в канал с черной массой из земли пополам с водой, журчащей в канавах, где они с Нарциссой в прилипших к телу рубашонках и заляпанных грязью штанишках плескались и шлепали босиком за неумело выстроганными корабликами или рыли ногами ямы, топчась и топчась на месте с напряженным самозабвением алхимиков. Он помнил те времена, когда улочку, еще не знающую бетона, с обеих сторон окаймляли дорожки из красных кирпичей, уложенных однообразно и неровно, постепенно превратившихся в причудливую беспорядочную темно-бордовую мозаику на черной, затененной от полуденного солнца земле; теперь бетон, этот искусственный камень, хранил в начале подъездной аллеи отпечатки его и сестры босых ног.
Редкие уличные фонари сменились ярким светом под аркой заправочной станции на углу. Женщина внезапно подалась вперед.
– Останови, пожалуйста, здесь, - попросила она. Айсом нажал на тормоза.
– Я выйду тут, пойду пешком.
– Ничего подобного, - возразил Хорес.
– Поехали, Айсом.
– Нет, постойте, - сказала женщина.
– Сейчас мы поедем мимо людей, которые вас знают. А потом еще на площади.
– Ерунда, - сказал Хорес.
– Айсом, поехали.
– Тогда сойдите вы, - предложила женщина.
– Он тут же вернется.