Святитель Тихон. Патриарх Московский и всея России

Маркова Анна А.

К утешению всех почитателей памяти Святейшего Патриарха я могу представить некоторые данные и соображения, которые, по моему мнению, окончательно снимают эту скорбную тень с последних часов жизни Святейшего Патриарха.

По напечатании «послания» в официальном советском органе «Известия» митрополит Петр на обращаемые к нему недоуменные вопросы не только никогда не отрицал подлинности патриаршего послания, но положительно это утверждал, отвечая, что послание он «сам лично получил из рук Патриарха» и сам лично, с согласия остальных двух членов Патриаршего Синода (митрополитов Тихона Уральского и Серафима Тверского) направил в редакцию «Известий» для напечатания, конечно, с ведома и разрешения начальника церковного отдела ГПУ Тучкова. Оба члена Синода подтверждали это заявление. Но это заявление митрополита Петра и двух других митрополитов требовало непременного объяснения: почему же они не опубликовали это послание Патриарха вместе с опубликованием завещательного распоряжения Патриарха о местоблюстительстве, а главное, почему они не опубликовали это послание на состоявшемся в день погребения Патриарха вечером грандиозном совещании около 60 епископов, участвовавших в погребении Патриарха и собравшихся для соборного утверждения завещательного распоряжения Патриарха о местоблюстительстве?! Ведь в «послании» даются от имени Патриарха чрезвычайно важные директивы, именно всей русской иерархии, и где, как не на этом чрезвычайном собрании почти всего наличного епископата патриаршей Церкви, было для митрополита Петра и Синода самое подходящее место ознакомить епископат с этими директивами и получить, в свою очередь, от епископата указания о порядке выполнения этих директив? Между тем митрополит Петр и Синод совершенно умолчали на этом совещании о существовании столь важного и касающегося всей

иерархии документа и только после совещания объявили о его существовании и притом таким необычайным путем – напечатанием в «Известиях». От разъяснения этого недоумения все три митрополита под разными предлогами уклонялись, да и редко кто решался ставить такой неделикатный вопрос митрополиту Петру, догадываясь, что здесь так или иначе замешано ГПУ, о закулисных действиях которого сообщать что-либо со стороны митрополитов было бы делом крайне опасным. Но лет через пять после смерти Патриарха, когда митрполит Петр давно был в далекой ссылке, в период управления уже митрополита Сергия, в Москву, в Патриархию, явился из-за границы чрезвычайно важный гость, на вопросы которого не дать ответа уже было нельзя. То был высокопочтенный митрополит Литовский Елевферий. С разрешения советской власти он пробыл в гостях в Патриархии целую неделю (больше недели сов. власть решительно не дозволила). Свои впечатления митрполит Елевферий изложил в небольшой книжке (в двух частях) под заглавием «Неделя в Патриархии». Книга эта поражает той наивной, почти детской доверчивостью, с какой заграничный иерарх, незнакомый с условиями советской жизни и психологией подсоветских церковных деятелей, и к тому же человек чистой и открытой души, взирал на искусственно, специально для показа ему, созданные фикции свободной жизни и свободного Церковного Управления. Ему и на мысль не приходит, чтобы так гостеприимно принимающие его члены Синода, русские иерархи, могли почему-либо на его вопросы об условиях и обстоятельствах церковной и их личной жизни давать ответы не те, которые они хотели бы ему дать, а те, которые угодны ГПУ (агенты которого, как они хорошо знали, в той или другой форме, непременны всюду и везде в Патриархии). И вот, не подозревая всей крайней щепетильности своего вопроса, митрополит Елевферий просит у членов Синода объяснить ему происхождение послания 7 апреля 1925 года и, конечно, причину его столь позднего появления. Ему отвечает митрополит Серафим (Александров), как единственный оставшийся член Синода того состава, который был в момент смерти Патриарха. Он сообщает митрополиту Елевферию приблизительно следующее: митрополит Петр при своем последнем посещении Патриарха получил от него два запечатанных пакета, из которых в одном, как оказалось, находилось завещательное распоряжение о местоблюстительстве, а в другом – это самое «послание». Возвратившись домой, митрополит Петр вскрыл один из этих пакетов, как раз именно тот, в котором находилось завещательное распоряжение о местоблюстительстве, а другой пакет, в котором находилось «послание», случайно в этот момент не вскрыл, а затем, вследствие многоразличных хлопот, обрушившихся на него в связи с неожиданной смертью Патриарха и его погребением, и вовсе забыл о нем, а вспомнил уже только через несколько дней после погребения, освободившись от связанных с ним трудов и забот. И только теперь, вскрыв пакет и найдя неожиданную находку – патриаршее «послание», и притом чрезвычайной и церковной, и политической важности, немедленно предъявил его в ГПУ Тучкову, а тот предложил митрополиту Петру это «послание» немедленно отправить в редакцию «Известий», что митрополит Петр, после совещания с другими членами Синода и с их согласия, и сделал». Митрополит Елевферий отнесся к этому повествованию с полным доверием и вполне им удовлетворился. Но достаточно было с его стороны только немного критического подхода, чтобы почувствовать крайнюю неправдоподобность этого повествования.

Прежде всего, совершенно невозможная вещь, чтобы Патриарх, передавая митроплиту Петру два запечатанных пакета с документами чрезвычайной важности, не сообщил ему, что именно в этих пакетах находится, а митрополит Петр, зная о чрезвычайной важности этих обоих документов, об одном из них забыл. Далее, совершенно невозможная вещь, чтобы оба пакета Патриарх передал митрополиту Петру в запечатанном виде. Ведь если Патриарх и имел основание передать в запечатанном конверте свое завещательное распоряжение о местоблюстительстве (с тем чтобы этот конверт был вскрыт только после его кончины, немедленного наступления которой Патриарх в тот момент совсем не ожидал), то передавать митрополиту Петру в запечатанном конверте и без всякого объяснения, что в нем находится послание, которое надлежало митрополиту Петру немедленно опубликовать, Патриарх не имел ни малейшего основания: это был бы акт совершенно бессмысленный, а Патриарх, как известно, до самой кончины сохранял ясность ума и рассудка. Затем, крайне изумительно, что из двух запечатанных пакетов неизвестного содержания митрополит Петр «случайно» вскрыл именно тот, который был ему неотложно необходим (с завещательным распоряжением о местоблюстительстве), а не тот, где находилось послание. И, наконец, крайне невероятно, чтобы митрополит Петр, вскрыв первый пакет и увидев там документ, дающий директивы на случай смерти Патриарха, нисколько не заинтересовался: а не находится ли в другом пакете что-либо дополнительное и разъяснительное к этому документу?! А в таком случае он, конечно, никак бы не «забыл» немедленно вскрыть и второй пакет.

Все повествование митрополита Серафима имеет совершенно откровенный характер малоправдоподобной сказки. Но, рассказывая митроплиту Елевферию эту сказку, такой опытный дипломат, как митрополит Серафим, рассчитывал вовсе не на простодушную доверчивость своего собеседника, а, наоборот, на его дипломатическую прозорливость и догадливость: явная неправдоподобность рассказа должна была дать почувствовать митроплиту Елевферию, что его собеседник, при всем своем желании, не считает для себя возможным даже прямо сознаться, что он не в состоянии правдиво ответить на поставленный ему заграничным гостем вопрос и поведать настоящее происхождение и цену послания. Зная психологию митроплита Серафима, можно быть уверенным, что в настоящую историю происхождения послания митроплит Серафим не посвятил полностью ни других членов составленного митроплитом Сергием Синода, ни самого митрполита Сергия. Но для них всех внутренний смысл неправдоподобного рассказа митрополита Серафима был совершенно ясен: «дело с посланием происходило при непосредственном участии ГПУ – Тучкова, а как именно – отвечать на этот вопрос митрополит Серафим правдиво не может, не рискуя своей жизнью. Да для них этот вопрос и не имел особой практической жизненной важности, т. к. каждый из них, равно как и весь епископат, и духовенство, и верующий народ, не имели ни малейшего сомнения в том, что «послание» ни в какой степени не выражает истинной воли и взглядов покойного Патриарха.

Митрополит Петр, если бы действительно получил из рук Патриарха в предсмертные часы последнего подписанное Патриархом «завещательное послание», ни в коем случае не мог бы тотчас же о нем «забыть»; а если бы и сознательно хотел бы забыть, то этого не дозволил бы ему сделать тот же вершитель судеб русской церкви того времени – Тучков. Ведь это «послание» являлось как раз тем актом, которого Тучков, то решительно и ультимативно, то, отвлеченный проведением той или другой новой в отношении Патриаршего Управления провокации, менее настойчиво, но непрестанно добивался от Патриарха с самого момента его освобождения из заключения – актом объявления себя положительно другом и сторонником советской власти – с одной стороны, и согласия на заочный суд и осуждения заграничной русской иерархии – с другой.

Исчерпав все возможные другие способы и приемы провокации, Тучков в последние месяцы жизни Патриарха снова с самой решительной настойчивостью повел атаки на Священный Синод, с целью заставить его добиться у Патриарха этого желательного ему акта в форме соответствующего послания. Насколько ультимативно и настойчиво немедленно требовал этого Тучков в последние дни жизни Патриарха, достаточно свидетельствует тот малоизвестный факт, что больной Патриарх в самый день своей смерти, и притом в великий праздник Благовещения, был принужден поехать на экстренное заседание Священного Синода, созванное именно, специально для выработки проекта соответствующего послания. Выработанный таким образом проект послания митрополит Петр поспешил немедленно свезти для согласования к Тучкову и именно от последнего и явился с этим «исправленным» проектом в больницу к Патриарху в последние часы его жизни. Я имею сведения из самого достоверного источника, что Патриарх встретил этот «исправленный» Тучковым проект решительным неодобрением.

Дело в том, что во время этой последней беседы митрополита Петра с Патриархом в соседнем с больничной комнатой Патриарха помещении находилось одно очень близкое к Патриарху и патриаршему окружению лицо (кто именно это был и по какой причине, я здесь не могу сообщить, так как это лицо, возможно, еще живо и находится в пределах досягаемости советской власти). От него я непосредственно, лично слышал приблизительно следующее: «Находясь в соседнем помещении, я слышал, как вошел в комнату Патриарха митроплит Петр и затем что-то обычным своим голосом или читал, или докладывал Патриарху. О чем читал или докладывал митрополит Петр, я не слыхал, да и не старался вслушиваться, т. к. ничего необычного в этом визите митроплита Петра к больному Патриарху не представлялось для меня. Но только я слышал, как Патриарх несколько раз, и притом в несколько раздраженном, повышенном тоне прерывал доклад митрополита Петра замечанием – «я этого не могу». И из этого я заключил только, что то, что читал или докладывал митрополит Петр Патриарху, встречено было последним решительно неодобрительно. Когда митрополит Петр вышел из комнаты Патриарха, с Патриархом вскоре сделалось дурно и началось предсмертное состояние».

Это повествование очевидца, которого я хорошо знал и которому, безусловно, доверяю, прежде всего снимает с митрополита Петра всякую тень возводимого на него без всякого основания тяжелого обвинения, что он будто бы «в бурной предсмертной беседе с назойливостью вырвал у Патриарха подпись под указанным документом». В зарубежной печати выдвигалось это обвинение и даже сообщалось, что будто бы епископат знал об этой бурной предсмертной беседе митрополита Петра и не одобрил за его «назойливость». Спрашивается: если и допустить, что митрополит Петр действительно вел эту «бурную, назойливую беседу», «вырывая» у Патриарха подпись, то можно ли допустить, что сам митрополит Петр стал бы рассказывать архиереям или кому-либо об этом крайне предосудительном характере своего последнего объяснения с Патриархом?! Конечно, нет. А ведь никаких свидетелей этой беседы (кроме вышеупомянутого мною лица), которые бы могли сообщить об этом, не было! Откуда же мог бы узнать о «бурном, назойливом характере» последней беседы митрополита Петра с Патриархом «русский епископат»? Ниоткуда! Несомненно, если кто-либо из епископата и приписывал митрополиту Петру этот ужасный акт, но только разве введенный в заблуждение со стороны лиц, решивших, что Патриарх действительно подписал послание в свои предсмертные часы в присутствии митрополита Петра, и не придумавших никакого иного лучшего объяснения поступку Патриарха, как приписать его «бурному и назойливому» требованию митрополита Петра. Но тот, кому пришло в голову это объяснение, не учел одного очень серьезного препятствия к его допущению, а именно: все, кто хорошо знал характер митрополита Петра, могут свидетельствовать, что он был (во всяком случае, в период своего управления епархией) настолько благородным, мягким и деликатным человеком, что не мог допустить какого-либо «бурного» объяснения даже с последним служащим Епархиального Управления или сельским псаломщиком, как бы грубо тот ему ни отвечал. Представить же себе митрополита Петра в «бурном» объяснении с кем-либо из архиереев, а тем более с самим Патриархом, с которым никто никогда не дерзал на что-либо подобное, это совершенно невозможная вещь. И потому есть полное основание доверять вышеприведенному сообщению упомянутого мною лица, что беседа митрополита Петра с Патриархом имела характер обычного разговора, доклада или чтения, прерываемого репликами Патриарха. И если, как сообщило это лицо, реплики Патриарха – «я этого не могу» – были в несколько «повышенном и раздраженном тоне», то этот тон раздражения относился отнюдь не к митрополиту Петру. Я могу засвидетельствовать, что именно в этом несколько раздраженном тоне и именно этой фразой Патриарх всегда реагировал, когда Патриаршее Управление докладывало Патриарху о новых провокационных требованиях, предъявляемых ему через Патриаршее Управление, и этот тон, конечно, относился не к докладчикам, а к Тучкову.

Очевидно, что Тучков так проредактировал составленный на заседании Синода под председательством самого Патриарха проект послания, что он оказался для Патриарха неприемлемым. Но, может быть, в конце концов митрополит Петр представил Патриарху настолько веские аргументы, вернее сказать, доложил о наличии настолько чрезвычайно угрожающей со стороны Тучкова опасности для бытия Патриаршей Церкви, что Патриарх наконец согласился подписать проредактированный Тучковым текст послания?! Что митрополит Петр доложил Патриарху о чрезвычайно опасных для Церкви угрозах Тучкова и что эти угрозы Тучкова (а не настояния митрополита Петра), переданные митрополитом Петром, произвели на Патриарха крайне тяжелое впечатление, это, несомненно, явствует из того, что тотчас с Патриархом сделалось плохо и начался предсмертный процесс. Но что Патриарх все же не подписал представленного ему текста послания, это, по моему мнению, с несомненностью доказывает одно обстоятельство, на которое почему-то мало обращают внимание. Тотчас после погребения Патриарха в том же Донском монастыре в помещении Патриарха, с разрешения Тучкова, состоялось совещание всех участвовавших в отпевании Патриарха архиереев в количестве 60 человек. На этом совещании митрополит Петр огласил завещательное распоряжение Патриарха о местоблюстительстве и предложил его на утверждение совещания. Если бы митрополит Петр при этом имел в руках также подписанное Патриархом «послание», так важное для руководства Местоблюстителя и епископата, как бы и почему бы он мог решиться скрыть от собравшихся епископов существование столь важного патриаршего «послания»? Объяснения «забыл» или «не захотел» здесь никак не подходят. Ни «забыть», ни «не захотеть» здесь ему ни в коем случае не позволил бы Тучков. Опубликование послания на этом совещании как нельзя больше требовалось интересами Тучкова. Здесь ему представлялся как нельзя более удобный случай выявить самым решительным образом отношение русской иерархии к советской власти: кто из епископов высказался бы против директив послания, тот оказался бы сразу и противником воли Патриарха и противником советской власти и подлежал бы непременному аресту и уничтожению; высказавшиеся же за принятие директив послания тем самым официально обязывались бы эти директивы проводить в жизнь. Кто знавал Тучкова и его методы действия, для того не может быть сомнения в том, что, если бы Тучков располагал подписанным Патриархом текстом, он такого случая никогда бы не упустил и непременно обязал бы митрополита Петра уже при выдаче разрешения на это совещание епископов, непременно огласить это послание и запросить собравшихся епископов об их отношении к содержанию этого послания. Если бы митрополит Петр такого обязательства не дал, то и разрешения на собрание не получил бы. Если же бы, дав обязательство, он его не исполнил, то на него и на всех епископов немедленно бы обрушились гнев и решительные репрессии ГПУ. Между тем все епископы разъехались с совещания в полном мире и безопасности, и сам митрополит Петр, в течение по крайней мере двух первых месяцев своего местоблюстительства, явно чувствовал за собой положительное к нему отношение ГПУ и Тучкова. Поэтому можно считать за несомненное: если митрополит Петр на совещании епископов этого послания не огласил, то, значит, Тучков ему такого требования об оглашении не предъявлял; а если Тучков такого требования не предъявлял, то он мог поступить так только по одной-единственной причине: подписи Патриарха под текстом «послания» не было: митрополит Петр этой подписи не получил.

Но Тучков был человеком, способным для достижения поставленной цели не останавливаться и перед обманом; как он поступил в свое время с уже отмененным посланием о новом стиле, как он поступил с неутвержденным проектом Высшего Церковного Управления, так он решается поступить и в данном случае: он решается не подписанный Патриархом проект послания объявить подписанным. На самом совещании епископов этого сделать было, конечно, нельзя; епископы непременно потребовали бы предъявить им оригинал послания с подписью Патриарха. Но у Тучкова было для этого в распоряжении и другое средство – монопольная советская печать. Выждав время, когда архиерейское совещание прошло и почти все участвовавшие на нем епископы разъехались из Москвы, Тучков отправляет текст «послания» в редакцию «Известий» и печатает его в качестве подлинного послания Патриарха Тихона. И вот вся Россия и заграница читают новое «послание Патриарха Тихона», опубликованное самым официальным образом в официальном правительственном органе и объявленное в качестве как бы «завещания»!

Все вышеизложенное, полагаю, позволяет считать за несомненный факт, что митрополит Петр при своем последнем посещении Патриарха подписи под «завещательным посланием» не получил. Есть основания полагать, что митрополит Петр и приезжал-то тогда к Патриарху вовсе не с окончательно приготовленным и оформленным для подписания текстом «послания», а лишь с предварительным черновым его наброском, который мог подлежать только предварительному просмотру и обсуждению на предмет установления и одобрения окончательного и оформленного для подписания текста. Св. Синод мог собраться в спешном порядке в праздник Благовещения только после богослужения и потому не раньше как к вечеру изготовить текст послания. Так как этот текст должен был быть еще согласован с Тучковым, от которого ожидалась возможность и даже неизбежность предложения ряда дополнений и изменений, то этот текст мыслился не как окончательный, а только как предварительный, черновой, и посему не имел официального оформленного вида послания. Он не имел не только никаких подписей, но и даже официального заголовка патриарших посланий: