Святочная повесть
Шрифт:
— Ду-шеньку, ха-ха-ха, карман, а не душеньку!..
Кто это сказал?
— Это ты? — спросил Федюшка.
— Я, — ответил из пустоты голос Постратоиса, — я за тобой, гееннский огонь ждет тебя.
«И хочется, и колется, и мама не велит» — в такое вот состояние ввел Федюшку голос Постратоиса. И тут будто вновь по лбу его ударило. Мотнул он головой туда-сюда, остановился. И пошло растекаться по его телу жгучее отвращение к самому себе, что он вообще слушает этот голос из пустоты... И теперь ему даже показалось, что это его маленькое чудище по
— Ты чего, сынок, с воздухом бодаешься, — спросила одна из старушек.
— А я с начальником гееннского огня разговаривал, — ответил Федюшка.
Старушка перекрестилась и едва в сторону не шарахнулась.
— Не говори так, сынок, нечистую только помянешь, а все равно что призовешь, она тут как тут.
Остатками своего сверхзрения он видел еще цветные ниточки, связывающие людей, но даже и прикоснуться уже не мог, таяла выпрошенная черная сила. Он перевел взгляд на группу из шести здоровенных псов, стоящих у кладбищенской ограды. Каждый из них рыкнул и помахал хвостом.
«Это не псы, это оборотни» — очень ясно это почувствовал Федюшка. — Все они были на шабаше в его честь. Он вынул из кармана яблоко раздора и бросил его псам. И спустя некоторое время страшная сцена разыгралась у кладбищенской ограды: псы в остервенении сцепились друг с другом, изгрызлись не на жизнь, а на смерть. Никто не разнимал их, ибо страшно было подойти. Вскоре четыре собачьих трупа остались лежать на снегу, а два окровавленных, обессиленных пса уползали, скуля, под ограду. Но сразу же забыл Федюшка о псах, — он увидел бабушку. Она стояла в стороне от ряда нищих, смотрела на Федюшкиного брата и плакала. И у Федюшки вдруг навернулись на глазах слезы. Он подошел к брату, вынул из сундучка целую пригоршню монет и черных камней и хотел, было, положить их в лежащую на земле кепку, как почувствовал у себя на запастье жесткие, холодные пальцы.
— Не спеши, отрок, — сказал седой слепец. Это он держал Федюшку за руку, — не будет блага от твоего подаяния, не свое даешь.
— А чье же? — спросил Федюшка краснея.
Слепец провел ладонью по Федюшкиной щеке и сказал, улыбаясь:
— Хорошо краснеешь, отрок. Отступило, значит, колдовское в тебе.
— А откуда вы знаете? — совсем смутился Федюшка.
— Да, знаю, вот, чувствую... Знаешь, сейчас дворник наш пойдет псов зарывать, тех, что ты стравил, так ты отдай ему этот сундучок, пусть его с ними зароют, туда и дорога и золоту этому, и бриллиантам черным.
Безропотно исполнил Федюшка то, что велел ему слепец, и не удивился он почему-то, что слепец и про псов знает, будто видел их. Соседи, наверное, рассказали. Когда Федюшка вернулся, слепец вновь взял его за руку и сказал:
— Отойди-ка, отрок, вот сюда, под скамеечку, под дубок... А ты, Федечка, стой, стой, — сказал он уродцу, который тоже, было, за ними пошел. Тот улыбнулся широко и прохлюпал, прогудел что-то, брызгая слюной. Защемило на
— Что он сказал? — спросил Федюшка слепого.
— Да кто ж его знает, — ответил слепой, — что-то видно доброе, — что-то, видно, доброе...
— Ой, — закричал вдруг Федюшка, — она! Колдунья!
Та самая, строгая дама, которая подарила Федюшке яблоко раздора, появилась откуда-то на площади перед храмом и, бросив взгляд к ограде, где стоял уже сторож с лопатой, схватилась за голову и понеслась туда. Слепой, едва услышав Федюшкин выкрик, встал быстро со скамейки и, размашисто перекрестив воздух перед собой, громко произнес:
— Да воскреснет Бог и расточатся врази Его!
И будто ударило чем бегущую строгую даму. Упала она носом вперед, перевернулась через голову, и вот уже не дама, а черная кошка мчится к ограде. Выхватила она зубами сундучок из-под ног обомлевшего сторожа, сделала два прыжка в сторону и оторвалась вдруг от земли, замахала быстро лапами, которые в момент обернулись крыльями, а кошачья морда — вороньим клювом; несколько взмахов крыл, и ворона с сундучком скрылась за деревьями.
— Ну вот, — со вздохом сказал слепой, — бесово к бесам вернулось.
— Она сына обещала зарезать, — сказал Федюшка.
— Ну Бог даст, до этого не дойдет, — ответил слепой, — молиться надо за нее и за сына, что мы еще можем. Но ведь и это немало. Тебя вот привела ведь к нам наша молитва.
— А все кругом горбатые, — ни с того ни с сего сказал неожиданно Федюшка. Он напряженно смотрел на всех идущих в храм, легкая гримаса разочарования исказила его губы. — И бабушка моя горбатая... — Опустил голову Федюшка и вздохнул тяжело. Он расстроился тому, что все, кого он видел, придавлены о греховным горбом. И он совсем не замечал в себе перемены, давно ли он орал с жадной восторженностью:
— Хочу! Хочу колдовской силы!..
— Люди немощны, — тихо проговорил слепец, — но сила Божия в немощи совершается. Только ты не о тех горбах расстраивайся, что на людях видишь, а о том, одном, что на твоей спине сидит. Не пустит он тебя в Царство Небесное, в жизнь вечную. А только ради Него, ради Царства этого, и стоит жить. Всю жизнь свою надо сделать так, чтобы день смерти, который сокрыт от нас, никто его не знает, стал днем успения.
— Как это успения? — спросил Федюшка.
— Для грешников — смерть и по мутной, смертной, греховной реке уносит их в геенну, где плач и скрежет зубовный.
— А ты откуда знаешь? — воскликнул Федюшка.
— Так в Евангелии записано.
— А я был там... да, и плач, и скрежет...
— А для избранных — успение, — продолжал слепой, положив руку на плечо Федюшки, — слово-то какое замечательное, усыпают, значит, избранные, а душенька ко Христу, в Царство Его.
— А кто они, избранные?
— Избранные? А это те, кто на зов Христов явятся. А званые, — это всей земли люди, много их, званых. А вот избранных мало, не все на зов Христов идут, — вздохнул слепой и перекрестился.