Святочная повесть
Шрифт:
— Не шарахайся от своего повелителя, — с усмешкой сказал змей.
— Как повелителя? Вот этот...
— Он самый. Не гляди, что маленький. Это и есть твое «хочу», коему ты покорный раб. Не смущайся словом, юноша. Раб своего «хочу» есть повелитель жизни, быть его рабом — это прекрасный удел сильного человека, это значит наперекор всему делать то, что тебе нравится. Захотел варенье — беру, захотел присвоить груду камней, то бишь тяжелые снаряды — беру, захотел бессмертия... тут вроде бы и загвоздка, хорошо, конечно, когда носишь в себе такое жадное и громкое «хочу», но ничтожное твое «могу» здесь бессильно, но! Разве могу я, со своим всемогущим «могу» остаться равнодушным к воплю твоего повелителя? Мы с твоим «хочу»
— И мы тоже! — встрял пупырчатый комок, и оба расхохотались. И Смерть вслед за ними задрыгалась, захихикала своим старушечьим хихиканием.
— Ваша кромешность, мне пора, — сказала она вдруг, резко прекратив смех.
— Да! — взревел змей, — хватит пустословить! — Чешуя змея с треском разорвалась, разметалась на кусочки, и Постратоис снова явился в своем первоначальном виде. — Эти несносные огонечки жизни порядочно-таки расколыхались, их избыток меня раздражает.
— А меня так прямо опаляет! — вскричал пупырчатый комок, подпрыгивая на месте.
— Гасить! — взвыла Смерть и подняла вверх руки.
— Не трепещи, юноша, — Постратоис положил руку на плечо Федюшки и прижал его к себе, — не бойся, больше Смерть шутить не будет, она два раза не шутит. И вообще не придавай большого значения жестам и словам.
— Как? — Федюшка поднял растерянные глаза на Постратоиса, — ты же сам говорил, что слово — это основа всего.
— Говорил, говорил, — рассмеялся Постратоис, — я вообще много говорю, ха- ха-ха... хватит разговоров! В полет! Ужасающие огоньки жизни ждут дыхания Смерти. А те, в ком они угасают, ждут моего приговора. А?! Хотя в последнем я не уверен, ха-ха-ха.
И вместе с взметнувшимся в потолок хохотом туда же взметнулся и сам Постратоис. Мощным объятием он прижимал к себе Федюшку. Федюшка же только зажмурился, думая, что сейчас их черепа в куски разнесет от удара в потолок. Но будто игла масло пронзили они потолок и крышу без вреда для себя. Федюшку обдало морозом, и он увидел, что летит, прижатый к Постратоису, над лесом, среди снежной вьюги и все дальше и дальше под ним становится земля. Чуть поодаль развевался белый балахон Смерти, как показалось Федюшке, он громадно увеличился в размерах и думалось даже, что сейчас он, вместе с вьюгой накроет всю землю и именно поэтому радостно хохочет пупырчатый Грех, летевший тут же. «А ну как руку отпустит» — мелькнула страшная мысль в Федюшкиной голове. Жаром дохнуло на него от такой мысли, он даже вспотел, несмотря на окружающую стужу.
— Не трепещи, юноша, — услышал Федюшка над своим ухом, — не для того я тебя выволок на воздух, чтобы сбросить вниз. Мы в поднебесье, это мое царство. И все, что внизу, тоже все мое, все предано мне.
И снова то ли хохот Постратоиса, то ли гром поднебесный вдруг грянул так, что у Федюшки едва уши не лопнули.
— Поднебесье — это то, что под небесами? А где небеса? Разве мы не в небесах? — спросил Федюшка.
Хохот-гром снова расколол морозный воздух.
— Нет, юноша, это не небеса, ни к чему нам небеса, пусть там святоши своим никчемным добром кичатся. Зато мы в свободном полете! Смотри!..
Скорость и высота полета нарастали. Белые равнины внизу сменялись черными пятнами лесов и серыми нитками незамерзающих рек. Мертвой и пустой виделась земля, над которой металась снежная вьюга. Первый испуг и потрясенность у Федюшки прошли, теперь он испытывал восхищение от полета, и оно росло и росло, он уже забыл и про свой дом, где осталась бабушка, забыл и про бабушку, и даже о бессмертии забыл, его целиком захватило замечательное, неведомое ранее чувство высоты и скорости, главное, что ты не запрятан в металлическое брюхо самолета, а безо всякого самолета и вообще безо всего, ветер в лицо, летишь, влекомый неведомой силой, и чувствуешь себя могущественнее всех, оставшихся далеко внизу невидимых человеков. Да! Все оставшиеся внизу —
— Снижаемся, — скомандовал Постратоис.
— Эх, какого кормильца лишаюсь! — фальшиво-жалостливо вскричал пупырчатый комок, — эх, принимай, подруга.
— Принимаю, — ухмыльнувшись произнесла Смерть. Многократным эхом, неизвестно от чего получившимся, прокатилось по всему поднебесью это ее «принимаю». Снижение было настолько резким, что Федюшка едва не задохнулся от встречного воздушного кляпа. И через мгновение он прямо перед собой увидал старого человека с жадными воспаленными глазами, который стоял на коленях перед вырытой им ямой и счастливым сумасшедшим взглядом таращился на дно ямы. Вдруг он схватился рукою за сердце, его глаза, откуда сверкало бешеное счастье, враз лишились всякого сверкания и стали неподвижными, а сам человек опрокинулся на спину, голова откинулась набок, рот раскрылся, и оттуда вывалился язык.
— Р-разрыв сердца! Бр-раво! — восторженно прорычал Постратоис, — великолепная кончина.
Они вновь набирали высоту, далеко позади уже был мертвец.
— Но почему?! — воскликнул Федюшка, — ему вдруг стало жалко старика, — разве его жизненный огонек угасал?
— Разрыв сердца, я же сказал, — мрачно ответил Постратоис, — а огонечка, юноша, у него вовсе не оставалось, он весь на радость израсходовался. Бедолага клад нашел, ну и не выдержало сердечко радости. А потом, что это, юноша? Уж не жалеешь ли ты его? Нет ничего отвратительнее жалости. Разве тебя этому в школе не учили? Да и что может быть бессмысленнее жалости к трупу, ха-ха-ха... был старик — фу! И нету старика, лучше б ты пожалел лопату, что с ним рядом валялась, меж ними сейчас никакой разницы. Ох-ха-ха-ха-ха... — Поежился Федюшка от слов и хохота Постратоиса, и даже прелесть полета потускнела. Особенно страшно прозвучало слово «труп».
— А что за клад он нашел? — спросил Федюшка, спросил, чтобы что-нибудь спросить, чтобы прогнать из ушей застрявшие там шелестящие и рычащие звуки слова «труп».
— Клад-то? А сокровище, сундучок с монетками, — прогрохотало сверху.
— А чье оно теперь? — встречный ветер почти поглотил этот робкий Федюшкин вопрос, но Постратоис услышал его. Услышал и так захохотал, что казалось, это само поднебесье хохочет и того и гляди лопнет от хохота.
— Твое, юноша, коли захочешь, твое сокровище. Вернемся, а? Хочешь, а?
— Хочу, — едва слышно прошептал Федюшка, но и этот его шепот был услышан. Снова раздался хохот, в котором участвовали и Смерть, и пупырчатый Грех, и вся компания развернулась резко, так что у Федюшки в костях заломило, и помчались назад. Старик лежал на том же месте, в том же положении.
— Ну, бери сундучок-то, — крикнул Постратоис.
— А как? Снижаться ж надо.
— Не надо снижаться, ты пожелай только. Разве ты не понял, что твое «хочу» рядом со мной всесильно.
Федюшка хотел было спросить — а как это «пожелай», но вдруг из его нутра громогласно рявкнуло: «хочу!» И он тут же почувствовал в руках тяжесть — сундучок был тут как тут. Необыкновенно красивый, тяжеленький сундучок резной из зеленого камня с золотым маленьким замочком и ключиком золотым при нем. В сундучке погромыхивало. Федюшка прижал сундучок к животу, и так ему стало хорошо, так радостно, что сундучок теперь его, что ему захотелось запеть или заорать в голос — выплеснуть как-нибудь переполнявшую его радость, пока она не разорвала его. И утробный страшный рев вдруг вылетел из его рта, и ему даже показалось, что оттуда же выскочил маленький человечек с капризным личиком и в дикой пляске задвигался рядом с его головой.