Святочная повесть
Шрифт:
— Ведь раздавит гора! Сейчас всех раздавит! — закричал Федюшка. — Не выдержат они. — Он испытывал сейчас такой же страх, какой напал на него, когда он оказался в черных дырах Смерти. Он как бы раздвоился, один он стоял рядом с братом-уродом и орал: «Раздавит гора», а второй находился там, среди тех, кто копошится под горой, обманывая по пустякам и по большому счету и ближнего и дальнего. И тот Федюшка, что орал, очень испугался за того себя, под горой, что раздавит его растущая гора лжи.
— Не раздавит, они выдержат, — тихо сказал братик, — они святые, они все выдержат.
— Так значит, и
— Что ж, продолжай, коли воля твоя такая. А ты уже забыл, как стоял ты на берегу лазурного моря и дышал благодатью?
Вопрос брата всколыхнул в Федюшке память о недавнем блаженстве. Да как всколыхнул! Стало так мучительно горько, что благодати нет, что она потеряна, что вновь заполыхало-запрыгало перед ним страшное «НИКОГДА», никогда она не вернется, она потеряна навсегда. От этого «НАВСЕГДА» такая жуть его охватила, что в пору было завыть от горя.
— Да, на земле больше Царства Божия нет, — сказал Федюшкин брат, — а на небесах есть. Хочешь туда?
— Хочу! — вскрикнул Федюшка. Многоголосое эхо, отраженное от горы лжи, ответило ему.
— А вон и воротца туда, вон гляди.
И Федюшка действительно увидал маленькие золотые воротца, скорее даже узкую и низкую калитку в заборе, составленном из роскошных цветов и буйной зелени. Воротца были открыты, и сквозь них виделся кусочек синего неба и синего моря с белыми барашками волн. Федюшка рванулся туда, будто его подхлестнули. Вот уже рядом воротца. И тут вдруг необыкновенной силы боль ударила его по спине — не пролезал Федюшка в воротца, не пускало его что-то сверху и с боков.
— Да ты глянь на себя, — услышал он голос брата, — зеркало рядом, справа. Поглядел Федюшка направо и вправду увидал зеркало. Огромное, старинное, оно висело на широченном стволе дуба, тут о росшего. А в зеркале!.. Обмер Федюшка и застыл с раскрытым ртом в который уже раз за сегодня. Громадный уродливый горб торчал из-за его спины и боков, и теперь Федюшка чувствовал его тяжесть. Как ни ухитряйся, с таким горбом в золотые воротца никак не пролезть.
— Что это? — в страхе воскликнул он. — Это я?! Откуда горб?!
— Откуда, — со вздохом сказал брат и указал на гору лжи. — И на тебя, и на других твоя ложь давит. И все, кто копошится там, под горой, такие же ложью горбатые. Нет горбатым прохода в Царские врата Божьего Царства, сами себя не пускают.
И так тошно стало Федюшке, точно снова старуха Тоска ему сзади в плечи вцепилась. Тут из мрачного леса, на краю которого и стоял дуб с зеркалом, послышался треск сучьев и шелест травы и на поляну выполз громадный змей. Он свернулся в клубок, раздался треск, шкура змея разлетелась на куски, и из клубка возник сам Постратоис. Он оказался стоящим спиной к Федюшке и не видел его.
— Эй, Михаил, что же ты, — заорал Постратоис в направлении золотых ворот, — я заждался тебя, старый приятель!
Проорав, Постратоис загоготал так, что с дуба желуди посыпались.
Из ворот вылетел крылатый человек в красном сияющем одеянии и приземлился напротив Постратоиса. Лицо его было похоже на лицо Адама, только более юное, а вокруг головы сверкал,
— Явился! — взревел Постратоис. — В твой день родился мальчишка, а душонка его — моя! — И снова загоготал он диким своим хохотом.
— Ты рано радуешься, — спокойно отвечал ему сияющий Михаил, — ты всегда торопишься и ты опять вляпаешься.
— Мой мальчишка, — бешено завопил Постратоис, — и твой огненный меч не поможет. Вот щит против него! Из мальчишкиных желаний щит сей. А вот этим я наконец поражу тебя! Остра шпага. И выкована она из уже содеянного мальчишкой. Много успел он, много наделал, и все это — мое. Он уже выбрал меня, продырявлю я твои крылышки!
— Всё, да не всё. И он еще не выбрал...
— Нет, выбрал, — перебил Михаила Постратоис. — Когда-то ты низверг меня с небес, и что ж? Я властвую в поднебесье, я царствую над миром. Мои кругом людишки, а не ваши, ко мне идут, а не к вам! Вон, под гору глянь-ка, ох-р-гы-га-га! Подустали, поди, святоши гору-то держать, а?
— Все ты врешь, начальник лжи и пороков. Ты меняешь имена и обличья, но не скрыть тебе своей подлой, злодейской натуры. Рано или поздно, но ты всегда бываешь изобличен.
— А меня нечего изобличать, слышишь, ты, архангел. Я и не скрываю своей натуры, и ко мне люди тянутся к такому, каков я есть! Потому что я даю им удовольствие от жизни. Здесь на земле. А ваше Царство Небесное, откуда ты сбросил меня когда-то, для них тю-юю... фантазия. Они хотят то, что пощупать можно, что глазами видно, что ушами слышно, что на зубах хрустит, что по глотке в желудок сползает. Я смеюсь над тобой, Архангел Михаил! Ты как-то сказал мне, что не над людьми я властвую, а над грехом да над смертью, но грех и смерть безраздельно властвуют над людьми, так кто же я как не властелин людей? И этот бой за мальчишкину душу я не проиграю!
— Убирайся-ка ты вон, горе-властелин. — В руках у Михаила оказался меч, из ручки которого не железное лезвие выходило, а била огненная струя. Шпага Постратоиса мгновенно расплавилась в этой струе. Щит его продержался немногим дольше, но и он вскоре потек и развалился. И едва пламя коснулось Постратоиса, как он взвыл, отскочил огромным прыжком назад, взвился вверх, и тут Федюшка увидал, что руки Постратоиса — это не руки, а громадные черные перепончатые крылья, одежда его исчезла, тело же его стало волосатым и горбатым, да еще и хвостатым, а мохнатые ноги-лапы оканчивались копытами. Но что стало с лицом! Федюшка даже зажмурился, чтобы не видеть этой уродливой морды, не то свиной, не то собачей, с козлячей бородой и торчащими из голого черепа двумя кривыми рогами. То, что стало Постратоисом, махнуло крыльями и исчезло за мрачным лесом.
— Открой глаза, отрок, — услышал Федюшка. Открыл он глаза — прямо перед ним стоял Архангел Михаил.
— Меч у тебя из какого огня, из небесного? — спросил Федюшка.
— Да, — ответил Михаил.
— Дай мне его.
— Ты не сможешь сейчас его взять, он опалит тебя. Чтобы его взять, надо самому сначала дать.
— Что?
— Добро людям. А ты им пока отдавал ложь да обиды.
Сияние от головы Михаила стало совсем нестерпимым. Федюшка вновь зажмурил глаза, спасая их от света и сказал: