Святослав
Шрифт:
Совместимо ли с нравом Святослава и его верой не только оставить в живых убийцу отца, но и жить рядом с нею, доверить собственных сыновей? Традиционная мораль Европы в таких случаях скорее простила бы матереубийство: вспомните Ореста, Бову королевича из русской сказки или рыцарей Артура, братьев Гавейна, Гарета, Агравейна и Гахериса. Все они убили матерей за соучастие в убийстве отца или хотя бы за связь с убийцей. При этом Оресту ставили алтари и храмы, Гавейн считался одним из лучших рыцарей Круглого стола (с него начались поиски Грааля), а Бова — один из самых любимых сказочных героев. Гамлет с его «быть или не быть» — герой гораздо более поздней эпохи. Впрочем, реальный Гамлет — к слову, внук Рюрика по матери, и значит, двоюродный брат нашего героя, —
Ни о какой сыновней любви Святослава в источниках речи нет. Он «гневался на мать» и в лучшем случае терпел ее. И пощадить он ее мог, только твердо зная, что Ольга не была организатором убийства. Соучастницей — возможно, укрывательницей — наверняка, но не убийцей (собственно, и в преданиях полешуков часто говорится, что Ольга убила мужа по ошибке, не узнав). Мы никогда не узнаем, ЧТО знал молодой князь. От нас так прятали вину, что спрятали оправдание. И нам остается лишь поверить нашему герою. Ибо только такая версия объясняет все — от летописных нелепостей по поводу смерти Игоря до отношения Святослава к матери.
Так что же все-таки было? Хотя бы — что могло быть?
Было, вероятно, так: верхушка христианской общины и дружина христиан-варягов решились на переворот. Дожидаться совершеннолетия Святослава им было никак не с руки, могли подтолкнуть и неведомые нам обстоятельства. Великий князь мог обнаружить христианство жены и поссориться с ней; могло стрястись еще что-нибудь, ясно одно — у киевских христиан не было времени. Князь, все это время снисходительный, стал, очевидно, опасен. Столь же очевидно, что Ольге не сказали всего. Пообещали «поговорить» с Игорем, быть может, пообещали заставить принять христианство… а к христианам-эмигрантам в Древлянской земле, — условно говоря, к Житомиру, — уже торопились гонцы. Игоря выманили подальше от Киева. Могли сообщить об очередном мятеже древлян. Могли и сам мятеж устроить — с помощью того же Житомира или его потомков. Князь отправился наводить порядок, не подозревая, что идет в западню. Только «мудрая» Ольга могла всерьез поверить, что Сына Сокола можно «заставить» принять что-то, вынудить на компромисс. Вспомним Царьград. Вспомним печенегов. Игорь привык доводить до победного конца дела, за которые брался. Это ясно даже нам, а современники знали князя лучше. Того, кого не переубедил «греческий огонь», могла остановить только смерть. А Ольга теперь повязана с заговорщиками кровью. Кровью своего мужа и государя.
Ольга в панике, в истерике: «Кто видел? Кто мог видеть? Убрать!!! На вече обвинить во всем древлян — и вперед!». Что ж, это в интересах заговорщиков — свидетели или подельщики, древляне больше не нужны. Мал сделал свое дело, Мал может уйти… а Ольга, приняв на себя месть за мужа, становится в глазах киевлян его преемницей. И еще крепче привязывает себя к заговору. И спешит, спешит — к подходу из Новгорода Святослава и Асмунда все должно быть готово. Свидетели и соучастники убийства — уничтожены, Ольга в глазах киевлян — стать мстительницей за мужа и государя, а отношения с древлянами доведены до той степени, когда никто не станет доискиваться истины.
Но была или не была Ольга убийцей своего мужа — это именно ее деяния увековечили клевету на него. И это в ее имя чернили государя-язычника иноки-летописцы последующих веков. Дабы оттенить тусклую звездочку ее «премудрости», заволакивали туманами лжи ясное солнце его государственного и полководческого гения.
Я вовсе не посягаю на святыни. Не мне судить, была или не была Ольга христианской святой, велики или малы ее заслуги перед Христом. Но давайте же не смешивать с Русью и русским народом того, кто прямо говорил: «царствие Мое не от мира сего» (Ио,18:36). Давайте не делать из святой государственного деятеля, тем более ценой клеветы на того, кто действительно был им. По моему скромному разумению, русскому христианству это только пойдет на пользу. Ибо, как говорил почтеннейший патер Браун, «вполне возможно, что ложью можно послужить религии, но я твердо верю, что Богу ложью не послужишь» («Чудо “Полумесяца”»).
5. ДЯДЬКА АСМУНД: СУМЕРКИ СЕВЕРА
Лихорадка распада — на уровне молекулярном.
До держав ли теперь, до камней ли великих культур?
Тем яснее безумцам: ведомый Звездою Полярной,
Ты вернешься, Артур, ты в России воскреснешь, Артур.
Царь-Медведь окормлялся из рук Преподобного Старца,
И лесов корабельных лилась прикровенная речь
Чтоб потом, на закате, взыграв переливом багрянца
Из глуби Светлояра восстал Государственный Меч!
1. Сын героя, воспитатель героя
Вам — воителям ярым минувших времен,
Вам — рахманов-волхвов синеглазым сынам,
Вам — носителям древних священных имен,
Ненавистных дорвавшимся к власти рабам…
В 946 году дружина великого князя Святослава вышла на поле, где ее ждало войско древлян. Рядом с маленьким князем ехали воевода Свенельд и кормилец Асмунд.
По обычаю, битву начинал князь. Любопытно, что, невзирая на подчеркнутое малолетство Святослава, с этого момента его называют не княжичем, а именно князем и воспринимают соответственно. Если кто-то и видел наследника в Глебе — на страницах летописи мнение это не отразилось. Для абсолютного большинства русов князем был первенец Игоря и Ольги, и только он.
Воеводы вложили в детскую ручонку копье, направленное в цепь древлянских щитов. Святослав толкнул его — копье упало перед конской мордой. Малышу было четыре года… Но обычай был соблюден. Над полем и сходящимися полками грянул клич:
Князь уже начал! Дружина, за князем!
«И победили древлян. И побежали древляне…».
Так мы в первый раз видим Святослава — еще малыша, но уже на коне, впереди дружины, с копьем в руке. Словно про него строки древней былины «Волх Всеславич»: «Гой еси, сударыня матушка! Не пеленай меня во пелену черевчату, не пояси в поясья шелковые, пеленай меня, матушка, в латы булатные, а на буйну голову клади злат шелом». Словно про него в «Слове о полку Игореве»: «Под трубами повиты, под шеломами взлелеяны, с конца копья вскормлены».
Впрочем, чему дивиться? Это в те времена араб Ибн Русте писал: «И когда у одного из русов рождается сын, он кладет ему на живот меч, и говорит: «Я не оставляю тебе никакого имущества, кроме того, что ты завоюешь этим мечом»». Не былина, не сказка — сообщение дотошного современника-путешественника. Наверно, и Игорь так же положил на розовый животик сына холодную полосу серой стали с выбитым именем мастера «Славимир» и сказал положенные древним обычаем слова. Начиналась жизнь. Для руса, в особенности для князя это значило — начиналась война.
И особенно верно это было для Святослава.
Вряд ли Святослав помнил отца. Почти сразу после рождения его увезли на север, в варяжский Новгород — подальше от кишащего византийским и хазарским золотом Поднепровья. Может, даже не в сам Новгород, а на глухой хуторок в лесных крепях по соседству. Наследник, единственный (тогда) сын престарелого государя — таким не шутят. Почувствовал ли что-нибудь четырехлетний мальчик, которому сообщили о смерти отца?
Но сейчас речь не о том. Речь о самом наследнике Киевского престола, подраставшем в северной глуши. Как Тезей на Пелионе. Как Артур в Калидонских лесах.