Святой доктор Федор Петрович Гааз
Шрифт:
Вместе с санитарами он усадил холерного в ванную, потом уложил в кровать, обкладывал теплыми компрессами ноги и руки, сводимые судорогами.
Спокойное бесстрашие Гааза, который целовал больных, помогал их купать и укутывать, многих и восхищало, и пугало, а кое-кого и злило.
— Совсем из ума выжил блажной немец; и себя не жалеет, и других в соблазн вводит. А это уже прямое преступление — заразу по городу разносить.
Голицыну докладывали о странностях доктора, им удивлялись и его восторженные почитатели, и завистливые коллеги, и напуганные чиновники, и обыватели, уставшие от постоянного страха и напряженной суеты. Голицын убеждал Гааза не отмахиваться от несогласных:
— Полагаю, что правда ваша, дражайший Федор Петрович. Верю вашим знаниям, вашему опыту. Да только ведь не все москвичи, даже не все ваши коллеги с вами согласны. И я об этом не смею забывать, особливо в такие трудные поры, как сейчас, при таких неурядицах
Вильгельмина писала сестре Лизхен в Кельн 27 сентября (9 октября):
«Уже с месяц ходили слухи, что смертельная болезнь, называемая Cholera morbus, которая свирепствовала этим летом в Астрахани, а в начале сентября в Саратове, может дойти и до Москвы. Врачи надеялись, что в этом году можно еще и не бояться, так как подходит уже зима, а болезнь эта с наступлением холодов прекращается. Но врачи ошиблись, и болезнь, к сожалению, уже в городе, что вызвало такую тревогу, что все, у кого были средства, выехали из города. Закрылись почти все фабрики; рабочие либо сами разошлись, либо их выслали хозяева. Говорят, что из города ушло больше 30000 рабочих. Неделю назад город хотели запереть и устроить карантин, но затем отказались от этого, поскольку большая часть врачей уверяла, что холера носит эпидемический характер, но не заразна. Фриц в особенности придерживается этого мнения, но наталкивается на множество возражений, особенно сейчас, когда болезнь все больше распространяется. В пятницу 19 сентября состоялось заседание большого медицинского консилиума, на котором присутствовали генерал-губернатор, двенадцать сенаторов, десять врачей, именитые купцы и прочие. В то же время состоялся и консилиум врачей. Из всего, что я здесь пишу про мнение Фрица, которое он излагает письменно, я вижу, что он постоянно утверждает, что холера морбус не заразна. Он сам пользовал троих, заболевших холерой, перевязывал их и ощупывал без малейших предосторожностей и прямо от них явился в большой консилиум, в котором он был бы опаснейшим человеком из всего собрания. Однако, как я слышала, ему много возражают… Фриц считается как бы на царской службе, так как он пользует отправляемых в Сибирь заключенных, о которых он заботится с достойным удивления рвением и терпением, мало того, он принял на себя еще один госпиталь, в котором неустанно трудится безо всяких предосторожностей, кроме Божьего Промысла, который и хранит его…
Москва 30 сентября/12 октября
Итак, сегодня я отправляю это письмо, которое уже неделю назад было готово, но которое я задерживала в надежде сообщить что-нибудь успокаивающее относительно нашего положения перед угрозой холеры. К сожалению, не могу этого сделать, болезнь распространяется, появляясь внезапно и кончаясь смертью. Со вчерашнего дня меня по-настоящему охватил страх, и я сказала утром Фрицу, что мы каждый день должны теперь ждать смертного часа. Да, ответил он, так оно и есть. Ибо это ужасно с этой болезнью. Фриц и сам плохо чувствовал себя вчера и позавчера, но должен был выходить, потому что сейчас врачу нет покоя, в воскресенье в 5 часов утра его позвали, и я увидела его снова только в 2 часа пополудни, пока он пил чай, и примерно до 6 часов, когда он пообедал и через полчаса выехал снова и вернулся домой в половине второго ночи, а в ту же ночь его еще два раза будили, но он никуда не поехал.
Сенатор, который надзирал за тем госпиталем, где Фриц врачом, так много заботился и трудился, чтобы найти дом для госпиталя и все в нем устроить и все необходимое доставить, и сам в субботу заболел. (Это к нему вызвали Фрица в воскресенье в 5 утра.)… А сегодня, во вторник утром, он скончался. Фриц еще в воскресенье сказал, что надежды мало. Но так как все тянулось долго, еще два дня, то стали надеяться, потому что эта болезнь редко когда длится более 24 часов, уже за
Я до сих пор была в бодром расположении духа, но со вчерашнего дня стала терять мужество. Вчера в 3 часа пополудни приехал к нам один француз, владелец фабрики тканей, он хотел пригласить к больной, которая лежала у него в доме, болела совсем другой болезнью. Сам он был вполне здоров, смеялся над боязливыми. Фриц поехал к нему после обеда и застал его уже больным; потом в 11 вечера к нам пришли еще три врача, и Фриц попросил их поехать с ним к этому больному, вернулся после полуночи Только мы улеглись по постелям — страшный стук в двери. Слуги не хотели открывать, и я боялась разбудить Фрица, подумала, однако, что в такой беде двери должны быть всем открыты, ведь и я могла бы также искать помощи и жаждать сочувствия; я встала и разбудила слугу. Вошел молодой человек, просит Фрица опять ехать к тому же самому господину. А Фриц лежит весь в поту, он уже второй день сам болен, посылает его к другому врачу. Молодой человек спрашивает испуганно: „Monsieur, est-ce cette maladie?“ Фриц сказал „да“, и юноша был совсем убит. А в 7 утра он уже явился с каретой; другой врач приехал с ним тоже и просил, чтоб Фриц поехал еще к другому больному. Так Фриц с ними и уехал.
Если наш братец Фриц счастливо избежит опасности, то это уже будет чудом бесконечной милости Господа Бога, которого надлежит нам благодарить со всею должною ревностию».
Голицын прочел медицинскому совету письмо императора Николая. Царь благодарил врачей и всех, кто помогает страждущим жителям его любимой Москвы, и спрашивал, не считают ли господа врачи, что его присутствие может помочь, ободрить жителей, принести некое утешение народу. Те врачи и сенаторы, которые верили, что холера «прилипчива и переходит от человека к человеку по воздуху или от прикосновения» и в то же время надеялись, что царь, увидя самолично, как ревностно они воюют против заразы, не поскупится на похвалы и награды, говорили, что, если обеспечить надежную охрану государя, чтоб он только проехал по улицам, то это, конечно, весьма укрепило бы дух и благоприятствовало бы всячески, укрепило бы любовь к царю. Гааз возражал решительно и даже сердито.
— Это желание его императорского величества есть знак его высокого духа и великого сердца. Это есть прекрасное желание. Но мы, врачи, должны воспротивиться этому желанию — без всяких кондиций, абсолютно противиться. Господа, каковые полагают, что холера есть заразительная инфекционная болезнь, делают большой ужас в умах жителей, но теперь позволяют большое легкомыслие, попустительство, если будут позволять приезд его императорского величества. Потому что холера морбус есть болезнь эпидемическая. Мы еще не знаем все дороги и маленькие дорожки, каковыми ходит, очень быстро ходит эта страшная болезнь. Мы знаем, предполагаем — вода, пища, но не знаем, какая вода, какая пища… а может быть, даже воздух, некий опасный злокозненный ветер, каковой пришел от далеких южных стран. Мы знаем, что в Москве эта эпидемия есть — некоторые больные можно вылечить, некоторые умирают. Почему один живет, а другой умирает, знает только Бог, а мы лечим, как умеем, как можем, и молимся о помощи. Но все мы знаем, что эта страшная эпидемия не пришла в Санкт-Петербург… Возможно, там такой климат, что не пускает южная эпидемия. Даже заразительная чума была в Москве и не пришла в Петербург… Значит, мы не должны позволять, чтоб государь покидал Петербург, мы должны помнить, что эпидемия, как и всякая болезнь, не различает богатых и бедных, дворцы и хижины.
Однако царь все же приехал. Его открытая коляска несколько раз прокатилась по улицам и площадям Москвы. Кавалергарды и лейб-казаки, рысившие вдоль тротуаров, следили, чтоб никто не приближался с прошениями. Прохожие махали шляпами и платками, на площадях сбегались толпы, кричали «ура», некоторые становились на колени, женщины плакали… «Ангел наш… Спаси тебя Боже». Царь в темно-зеленом армейской сюртуке и шляпе с плюмажем приветливо поднимал руку в снежно-белой перчатке.
Вечером ему докладывали губернатор и полицеймейстер. Доложили и о тревогах, возражениях врачей против его приезда.
— Это который же Гааз?.. Как же, помню, маменька его хвалила. Дельный лекарь, но, говорят, чудак и престранный оригинал. Это он шурину — королю прусскому — на меня жаловался, что мы тут арестантов обижаем. А теперь меня в Москву пускать не хотел.
Придворные смеялись.
Когда эпидемия прекратилась, некоторые московские сенаторы, офицеры, полицейские чины, врачи и чиновники были награждены за ревностную и усердную службу в трудную пору. Гааза среди награжденных не было. Он был огорчен, но недолго. Друзья объяснили: когда представляли списки для награждений, Голицын хворал, уехал лечиться, а его заместители сердились на Гааза, беспокойного секретаря тюремного комитета, за то, что он ссорил их с влиятельными генералами, с самим министром внутренних дел.