Святой Грааль
Шрифт:
От монаха несло жареным луком, кислым вином. Олег сел, раздвинув локтями себе пространство, дотянулся до жареной кабаньей ляжки, посолил непривычно белой тонкой солью. Слуга поставил перед ним широкий кубок, Олег не повел и бровью. Вместе с мясом вливалась звериная сила, на этот раз — присмиревшая, покорная, готовая выполнить любой приказ духа, страшась за неповиновение быть снова ввергнутой в изнурительный голод, лишения, муки. Вино и раньше пил редко, сейчас время не пришло вовсе, в зале витает неясная опасность, голову надо хранить чистой.
Горвель и Томас звучно хлопали друг друга по плечам,
Молодой человек высокомерно морщился, слушая хохот Горвеля, время от времени наклонялся к уху рослой красавицы, что-то шептал. Она кивала, опустив глаза. Лишь однажды Олег перехватил ее взгляд, брошенный на молодого красавца, ему стало многое понятно, но не встревожило, оставило равнодушным. Везде свои игры, довольно однообразные, хотя участники считают себя и свои ситуации неповторимыми. Ощутил даже облегчение, видя знакомые жесты, взгляды — с этой стороны опасности нет. Монах? Этот заботится о брюхе, только о брюхе. То ли Горвель держит впроголодь, то ли от жадности теряет рассудок: тащит все, до чего дотянется, икает, давится, роняет куски мяса, поспешно раздвигает колени, чтобы успеть перехватить падающий кусок — чисто женский жест; мужчина, привыкший к штанам, непроизвольно сдвигает...
Олег отпихивал псов, прыгающих через ноги, — на Руси даже в дома-развалюхи псов не допускают, у каждого распоследнего пса есть отдельная конура. А здесь не замок, прямо собачник!
Горвель и Томас хохотали, обменивались могучими шлепками. Доспехи остались в оружейной, теперь дружеское похлопывание звучало как удары бичом по толстому дереву, когда сгоняют засевшего в ветвях медведя или вытуривают из дупла диких пчел. Жена Горвеля морщилась, бросала на мужа неприязненные взгляды. Молодой человек кривился, иронически вскидывал брови. На молодом лице глаза, как заметил Олег, были очень немолодые. Олег лишь теперь рассмотрел как следует мелкую сеточку морщин, лопнувшие кровяные жилки в белках, настороженный взгляд, который бросил на довольного хохочущего Томаса. Рыцари веселились, наперебой рассказывали о своих ощущениях, когда спина к спине, когда сарацин сотни, а лестницы обломились, они же на стене Иерусалима, двое христианских рыцарей супротив нечестивых...
Вино из кубка Горвеля плескалось на стол, рыжебородый хозяин не замечал, орал, перебивая Томаса, тоже пьяно орущего, уточнял подробности, хохотал, требовал песен, посылал за менестрелем, тут же забывал, требовал тащить прямо в зал бочки хиосского: понимаешь, сэр Томас, мимо прут все купчишки, все караваны, вот за протекцию, да на строительство замка, да за то, что нашего Христа распяли, паразиты, так и набежало несколько бочек... или несколько десятков? Впрочем, управитель клянется, что на той неделе перевалило за сотню... Подвалы глубокие, десятка два невольников
— Сэр Горвель, — поинтересовался Томас, — значит, ты сел навечно? В Британию не вернешься?
Горвель оборвал добродушный рев-хохот, посерьезнел, с размаху осушил кубок, грохнул о стол:
— Душой я — англ! Мне лучше пасти коров на берегах Дона, моей родной реки в Шеффилде, чем здесь править королевством. Увы, наш король велел поставить крепость. Нас мало здесь, а сарацин — как песка в пустыне. Уцелеть можно только в замках. Сарацины крепости брать не умеют. Еще не умеют.
— Ты быстро выстроил замок!
— Пришлось насыпать холм, — пожаловался Горвель. — Здесь все ровное, как лысина моего духовника! Вон сидит, видишь! Камень таскали с того берега реки, что в миле отсюда. Массу народа перетопил. Но стену поставил за две недели, а сам замок строил уже после.
— Решение стратега, — одобрил Томас. — Ты видел меня в бою, верно? Король ценит, но не зря дал землю именно тебе, поставил властелином этого края! А я остался странствующим рыцарем, ибо еще не гожусь в сеньоры.
Горвель прищурился, спросил внезапно:
— Меняемся?
Томас передернул плечами, словно за шиворот попала сосулька, ответил непосредственно:
— Ни за какие пряники!
Горвель грохочуще засмеялся, но глаза остались грустными. Монах торопливо вылил остатки вина в свою кружку, послал слугу за другим кувшином. Горвель заметил, сказал с наигранным весельем:
— Благодаря караванному пути, у меня собрались вина хиосские, мазандаранские, лисские, дарковерские, есть даже из Зурбагана. Раз я назначен сторожевым псом, то лучше им быть на богатом базаре, чем в нищем селе!
Далеко заполночь жена Горвеля, леди Ровега, покинула пирующих. Вскоре появилась служанка, наклонилась над ухом Чачар, намекнула шепотом, что приличной женщине нельзя оставаться среди пьяных мужчин — шуточки пошли грубые, откровенные, а песни орут вовсе скабрезные.
Чачар поднялась с великой неохотой, но не скажешь же, что наслышалась и не такого, а мужское общество предпочитает любому другому, женщин не любит, как и они не любят ее, боятся и обижают! Служанка отвела ее в огромные покои — комнату сына Горвеля — Роланда, Одоакра или Теодориха — имя пока что оставалось тройное. Горвель еще не решил, как назовет будущего первенца, но начисто отметал намеки жены, что якобы звезды предвещают о рождении девочки.
Чачар долго вертелась в роскошной постели, зал был чересчур огромен, она чувствовала себя на кровати будто выставленной на середину городской площади, сон не шел, а под ложем что-то скреблось, шуршало. Чачар боялась спустить ноги на пол, укрывалась с головой, подгребала одеяло, однако ночь и без того душная, жаркая, и, обливаясь потом, Чачар наконец встала в постели во весь рост, осмотрелась, прыгнула на пол, стараясь отскочить от ложа как можно дальше.
Единственный светильник горел слабо, освещая серые квадраты камня, дальше все тонуло в кромешной тьме. Чачар удлинила фитиль, масло вспыхнуло ярче и ее глаза вспыхнули: на стене рядом блестело в деревянной оправе зеркало. Не отполированная бронзовая пластинка, как в ее старом доме, а настоящее, яркое, где она увидела себя по-настоящему!