Святой Илья из Мурома

Алмазов Борис Александрович

Когда же истощилась казна и сухо стало в бочках с мёдом, когда последние зёрна кутьи рассыпали для птиц, шагнул Илья-богатырь в узкие врата обители монашеской, во чрево земное, в самую глубь её, где чаял не только душе своей усталой спасение, но битву новую с врагом сильным за народ православный...

По сроку отпущенному прошёл он краткое послушание и, принимая постриг великий, полз к престолу Господню и трижды протягивал бросаемые игуменом ножницы... пока наконец не был отпет от мира и не воскрес в мире монашествующих с новым именем — инок

Илия.

В те же поры пришла в Киев весть, которую, как смерти, ждал и боялся Илия: Ярослав в Новгороде отложился от отца своего, Владимира Киевского, и отказался платить ему дань.

Глава 12

Страстотерпцы Борис и Глеб

Не на покой, не на отдохновение ушёл вглубь гор Киевских инок Илия, но на битву новую, пополнив собою ещё немногочисленную рать молитвенников за Русь православную, которые денно и нощно противостояли молитвами и подвигом своим монашеским силам тьмы, стремящимся побороть молодую державу. Противостоять этим силам в миру можно было только всенародной жаждой справедливости, общим хотением истины.

Но мирские дела отвлекают мирянина, суета дневная не даёт ему направлять свои мысли и устремления всечасно на главное... Иное дело — монах, иное дело — затворник печорский, добровольно отсёкший от себя мир и, казалось, даже телесное существование своё. Поэтому и происходили с Илией чудеса. Он перестал ощущать своё старое, грузное и уже полное немощей тело. Постоянная в пещерах тьма не мешала ему ясно видеть не то, что стояло перед глазами, но всё, что проходило перед мысленным взором его. В тишине и одиночестве его исчезло время, и он мог легко странствовать и в прошлое, и в будущее.

Однако явилось и другое: всякое зло, творимое там, над толщей горы, в миру, он воспринимал остро, как собственную физическую боль, и едва не кричал от неё. Предвидел он страшное зло, грядущее в мир от Святополка...

И не мог сохранить молитвой княжичей Бориса и Глеба, потому что так уготовано Господом...

Предвидел будущее и князь Владимир, но по-своему, по-мирски, по-княжески. Умом государственного деятеля он вызнал всю гибельность для Руси планов Святополка — все умышления его противу назначенного в наследники стола киевского княжича Бориса — и, как мог, старался этим замыслам помешать.

Чувствуя, что не сегодня завтра разрешится чем-то напряжение в державе, он, как мог, усилил Бориса, отдал ему лучшую дружину, сделав предлогом для этого малый набег печенегов, который такими силами отражать было не нужно.

— Куды ему столько войска! — ворчал Добрыня, едва передвигавший больные, опухшие от водянки и старости ноги. — Всех воев отдал! А Киев с чем оставил?

— Не в Киеве судьба Руси вершиться будет, но по всей державе, — отвечал князь.

После смерти Анны стал он и сам придерживаться чина вдовца. Строго стал держать посты, ходить к исповеди. И в нём явился некий дар предвидения... Именно предвидения

дела мирского... Илия провидел, а Владимир — предвидел и пытался мирским деланием беду отвратить.

— Пущай у Бориса вся рать будет, — сказал он.

И даже простодушный Добрыня понял, что не верит Владимир в мир между братьями.

Пытался князь оградить Бориса, Глеба и всю державу от Святополка. Поэтому нежданно нагрянули в Туров нарочитые его дружинники и взяли под стражу Святополка и Рейнборна и заточили обоих в темницу киевскую. Думные бояре принялись с пристрастием допрашивать челядинов Святополка, и много зла им открылось. Святополк фактически уже переметнулся к Польше, и только ждал своего часа, чтобы пойти на переворот в державе и сбросить с высокого стола князя Владимира.

— Ну, вот и ладно! Вот и ладно... — приговаривал Владимир, выслушивая всё, что доносили ему после ночных допросов бояре. — Вот мы ему голову-то и открутим!

Но в пещере киевской, во тьме, плакал инок Илия:

— Зачем? Зачем ты, князь, зло к себе приблизил? Зачем злом наполнил сердце своё? Как болезнь чёрную, привлёк ты к себе Святополка, не ведая будто, что зло прилипчиво, как чума... И ты уже полон им.

Поэтому не удивила Илию весть, что Ярослав, от Киева отложившись, перестал отцу дань платить.

Для Владимира эта весть тоже не стала неожиданной. Ждал он, когда, рождённые в ненависти и грехе, дети Рогнеды пойдут на него. И, услышав весть об измене Ярослава, словно обрадовался. Молодо пробежался он по теремным покоям. Молодо сбросил чёрные одежды вдовца. И, словно вернувшись на тридцать лет назад, явился перед воеводами в доспехе воинском.

— Мостить мосты! Торить дороги на Новгород! — кричал он боярам и воеводам, давно не видевшим князя в таком гневе и молодой языческой ярости. — Идём на Новгород! Отступника Ярослава резати...

Охнул, схватясь за сердце, Добрыня.

Охнул, упав на колени перед иконой, инок Илия.

«Господи! — кричало сердце его. — Сколь зла умножилось в державе твоей! Отец на сына смерть умыслил! Возносит меч ненависти над постылым, а сатана толкнёт под руку, и обрушится меч на милого... Я-то уж знаю! Я — ведаю! Господи, не допусти! Господи, отврати от зла вселенского...»

Сбирались рати, рубили чёрные мужики просеки, чтобы большое конное войско могло дойти до Новгорода.

Метался в бреду Добрыня старый, свалясь от невместимых в его доброе сердце горестей.

— Эх! — говорил злой и помолодевший князь. — Не ко времени Добрыня свалился! Ему не впервой на Новгород ходить... Он бы рати повёл.

— Как бы он повёл? — шептались воеводы и боя ре. — Словно князь забыл, что Добрыня — самый старый в свите его! Словно не видит, что Добрыня едва ходит на ногах своих опухших!

— Да как бы он повёл? — говорили другие. — Чай, ноне Новгород не тот, что прежде. Сей город — христианский! Да в Новгороде дети его любимые. Тамо и внуки его малые... Куда бы он? Противу своих детей пошёл бы?