Святой против Льва. Иоанн Кронштадтский и Лев Толстой: история одной вражды
Шрифт:
«Уживалось ли всё это с деизмом и даже истовым церковным правоверием некоторых исполнителей?» – задается вопросом сын Лескова. И отвечает: «Как нельзя лучше».
Подобные же «мистерии» разыгрывались на вилле Горького на острове Капри, когда писатель жил там с многочисленными гостями и приживальщиками с 1906 по 1913 годы. Так, на постановочном снимке, сделанном Юрой Желябужским, сыном гражданской жены Горького актрисы М.Ф.Андреевой, Горький изображает первосвященника, в хламиде, с воздетыми руками. Роль Девы Марии играет М.Ф.Андреева, а роль Христа – революционер Л.Б.Красин. Сцена называется «Брак в Кане Галилейской».
Такая традиция в культурной среде действительно существовала, но непонятно, откуда ее истоки? Из средневековых мистерий? Из всешутейных соборов времен Петра Великого? Или просто из страсти к актерству? Еще менее понятно, где проходила граница между искренним актерством и сознательным кощунством.
Отец Иоанн не любил светский театр. Особенно
«Театр – школа мира сего и князя мира сего – диавола; а он иногда преобразуется в ангела светла (2 Кор. 11, 14), чтобы прельщать удобнее недальновидных, иногда ввергнет и нравственную пьеску, чтобы трубили про театр, что он пренравоучительная вещь и стоит посещать его не меньше церкви, а то, пожалуй, и больше: потому-де, что в церкви одно и то же, а в театре разнообразие и пьес, и декораций, и костюмов, и действующих лиц», – пишет Иоанн Кронштадтский в «Моей жизни во Христе».
В дневнике 1861 года отец Иоанн приходит к мысли о необходимости запрета цирковых и театральных зрелищ по праздничным дням и введении для них более суровой церковной цензуры: «Если Бог судит быть протоиереем – позаботься о том, чтобы на театрах и цирках не было соблазнительных картин и зрелищ, особенно богов и богинь языческой мифологии; по сношению с гражданскою властию воспретить на праздники и в самые праздники театры или, по крайней мере, сильнее говорить о них в церкви».
Враг театра? Но если собрать все высказывания отца Иоанна о театре в его дневниках, то, во-первых, удивляешься их количеству, несоизмеримому с рассуждениями о поэзии или живописи. Во-вторых, любопытно сравнить эти высказывания с теми записями, где он или настраивает себя на предстоящую службу, или разбирает службы, уже свершившиеся. Эти места весьма напоминают процесс постановки пьесы, где за премьерой следует обкатка спектакля.
Известный театровед Б.Н.Любимов в работе «Церковь и театр» обращает внимание на сходство названий книг Иоанна Кронштадтского «Моя жизнь во Христе» и К.С.Станиславского «Моя жизнь в искусстве».
И наконец, в дневнике Иоанна Кронштадтского конца пятидесятых годов мы находим поразительное рассуждение: «Что за актер, который конфузится на сцене? Тем более, что за священник, который конфузится в церкви при служении?»
Еще одна интересная мысль отца Иоанна в дневнике относится к тому, как правильно читать Священное Писание: «При чтении какого-нибудь места из Священного Писания нужно принимать живое, искреннее участие в том лице, о котором идет речь или которое представляется говорящим, нужно быть на время как бы одно с ним, как бы одна душа, тогда чтение достигнет своей цели. Но оно не достигнет своей цели, когда читаемое место будет как бы чуждым для души читающего, когда он верою не примет участия в лице, о котором идет речь, когда он не станет в его положение или, лучше, – во все его положения (курсив мой. – П.Б.)».
По сути, речь идет о перевоплощении в героев Ветхого и Нового Заветов по системе Станиславского. При этом автор дневника предлагает удивительный пример подобного прочтения, пересказывая своими словами историю третьего явления Христа ученикам после Воскресения. Мы имеем дело с весьма талантливой режиссерской «читкой».
«Господь является при озере Тивериадском семи ученикам Своим. Симону Петру нужно было заняться прежним, любимым своим промыслом – рыбною ловлею, и он сказал прочим: я пойду рыбу ловить. Согласились и те с ним попытать своего счастья: пошли, уселись в лодку, трудились целую ночь и не поймали на этот раз ничего. Утро застало их еще в лодках. Вдруг они слышат с берегу голос: дети! Есть ли у вас что-либо съестное? (Какая заботливость Отца о детях! Он знает, что у них ничего нет, и, как Владыка суши и моря, достал им завтрак из моря.) Те отвечали: нет. Господь сказал им: закиньте сеть по правую сторону лодки и поймаете. Закинули – и что же? Уже не могли и вытащить ее по причине множества рыбы. Святой Иоанн говорит Петру: это – Господь. Петр, услышав, что это Господь, подпоясался одеждою, так как был нагой (какая простота и невинность: таковы были люди до падения), и бросился в море. А другие ученики подошли лодками к берегу, потому что не больше как на двести локтей были от земли, таща полную рыбы сеть. Вышедши на берег, они увидели разложенный огонь, на нем рыбу и хлеб на земле: вероятно, всё это приготовил Господь. Спаситель сказал: принесите-ка рыбы, пойманной ныне. Петр вошел в лодку, вытянул сеть на землю и насчитал больших рыб сто пятьдесят три. Ученики удивились, как при таком множестве не прорвалась сеть, а она к тому же, вероятно, была ветхая. Господь пригласил обедать. Никто не смел спросить такого чудесного Гостя: Кто Ты? – верно зная, что это Чудодействующий Господь. Вот Он подошел, взял хлеб и дал им, равно как и рыбу. Нежнейший Иисусе! Как счастливы были Тобою теперь дети Твои – апостолы! А мир? Он и не знал теперь об этом. Ты судил давно
Но для чего потребовался священнику этот подробный пересказ 21-й главы Евангелия от Иоанна? Можно допустить, что это подготовка к проповеди. Однако не может не удивлять тщательная и, так сказать, профессионально режиссерская проработка этой сцены, где каждое действие персонажей не только объясняется, но еще и наполняется свежим эмоциональным содержанием, как если бы он втолковывал актерам свое видение этого сюжета, не говоря уже о том, с каким знанием дела эта сцена пересказана! Сразу чувствуется, что это говорит бывший мальчишка из рыбацкого поселка, понимающий толк и в ловле рыбы, и в сетях, и в приготовлении рыбы на костре, и в том, как это важно – быстро обогреть и накормить мокрых рыбаков хотя бы самой простой пищей.
И наконец, театральная составляющая дневников отца Иоанна выражается в постоянной смене лиц обращения, где «я» меняется на «ты», что превращает эти записи в страстные монологи, которые буквально просятся к исполнению на сцене.
«Господь подверг испытанию любовь твою к Нему в самый светлый праздник. Ты под огнем должен был славословить Его, воскресшего. Что же ты не выдержал этого испытания? Видно, любовь твоя к Нему не крепка, а слаба. Какая теснота была в тот день! Какой несносный жар от множества возженных светильников в руках молящихся, и пред иконами, и от дыхания людей, в непомерном множестве собравшихся. Тело горело, не сгорая, пот лил ручьями во всё время службы. Прости, Жизнодавче Христе Боже, мою торопливость и мою малодушную робость и оттого происшедшую небрежность при богослужении в пресветлый Твой праздник. Вместо благословения и радости я заслужил в этот день своими грехами клятву, и душевную тугу, и горе».
С другой стороны, этот монолог является как раз тем самым «разбором полетов», которым отец Иоанн занимался после каждой службы.
Между театром и церковью исторически немало близкого. Как пишет Б.Н.Любимов, средневековый европейский театр родился из церковных служб. (В России было иначе.) Но и в дальнейшем, когда пути церкви и театра разошлись, у них остались общие родовые признаки. «…Парадоксальность структуры богослужения, – замечает Б.Н.Любимов, – заключается в том, что всё тайное богослужение делает явным, зримым, священно-действием» («Священнодействие и действо»).
«Просфора, из которой вынимается Агнец, образ Христа (подобно тому как в ветхозаветном богослужении его символизировал агнец пасхальный), литургически знаменует Пресвятую Деву Марию, – пишет протоиерей Владимир Иванов в учебном пособии для духовных семинарий. – Жертвенник, где совершается проскомидия, изображает рождественскую пещеру (вертеп). Дискос, на который полагается Агнец, символизирует ясли Христовы, звездица – звезду над Вифлеемом в ночь Рождества, покровы – пелены, которыми был повит Младенец Иисус, кадильница и фимиам – дары волхвов родившемуся Иисусу. Молитвы и славословия священнослужителей – поклонение пастырей и волхвов…» («Таинство Агнца»).
«Священник во время богослужения представляет собой образ Христа… – отмечает Б.Н.Любимов. – При этом тот же священнослужитель, в зависимости от “сюжетного звена” богослужебной драмы, может изображать разные образы…»
Вот приготовление из хлеба и вина вещества для евхаристии: «На проскомидии священник берет просфору, означающую Деву Марию, когда родители привели Ее в храм Господень. Священник, подражая пророку Захарии, полагает просфору в сосудохранительницу, что изображает время, проведенное Девой в храме, а перенос ее на место, именуемое предложением, означает жизнь Богородицы в Вифлееме». «Копие, употребляемое во время литургии, изображает копье, которым сотник Лонгин прободал на кресте Христа». И вообще между началом и концом проскомидии «зримо происходит грандиозная христианская трагедия, возвещающая самую большую радость христианскую – Рождество Воплотившегося Бога-Слова Спасителя, самую страшную трагедию – Его вольную, позорную и мучительную смерть, и Радость всех Радостей – Воскресение и обетование спасения всему человечеству» («Священнодействие и действо»).