Святой против Льва. Иоанн Кронштадтский и Лев Толстой: история одной вражды

Басинский Павел Валерьевич

«…Пятая статья заключает в себе сведения о том, как человек, называющийся русским императором, выразил желание о том, чтобы умерший, живший в Кронштадте, добрый старичок был признан святым человеком, и как Синод, т. е. собрание людей, которые вполне уверены, что они имеют право и возможность предписывать миллионам народа ту веру, которую они должны исповедовать, решил всенародно праздновать годовщину смерти этого старичка с тем, чтобы сделать из трупа этого старичка предмет народного поклонения. Еще понятно, хотя и с большим усилием, то, что люди могут быть так обмануты, чтоб верить, что они не столько люди, сколько подданные известного государства, и во имя идола государства отступать от своих человеческих обязанностей, как это делается при принуждении людей

к участию в солдатстве и войнах. Можно понять и то, как люди могут быть доведены до того, чтобы отдавать на заведомо дурные дела свои сбережения, как это делается при отбирании податей.

Как ни странно, но можно понять даже и то, как долгое и усиленное воспитание дурного чувства мести может довести людей до того, что они подчиняются требованиям совершения всякого рода насилий, даже убийств над братьями, под предлогом наказания. Но, казалось бы, невозможно уже заставить людей XX века, знающих Евангелие, понимать превратно назначение своей жизни, верить в необходимость и благотворность идолопоклоннического поклонения неодушевленным предметам».

Из этого отрывка невозможно понять истинное отношение Толстого к Кронштадтскому. Он явно уклоняется от прямого разговора о нем. Он даже не называет его по имени. При жизни это «добрый старичок», а после смерти – «неодушевленный предмет». Как первое, так и второе можно было бы счесть издевательством, если бы мы не знали, что, во-первых, Толстой и к собственному телу, каким он представлял его после смерти, относился как к чему-то малозначащему и просил отнести его в лес и закопать, «чтобы не воняло»; а во-вторых, отца Иоанна многие называли «добрым старичком» (например, премьер-министр С.Ю.Витте), совсем не вкладывая в это определение издевательского смысла.

О доброте и щедрости Иоанна Кронштадтского ходили легенды. И даже его действительно яростные оппоненты не могли не признать высокие нравственные качества кронштадтского протоиерея.

Именно по линии доброты и благородства сравнивал отца Иоанна и Толстого их обоюдный поклонник А.В.Жиркевич: «…Л. Толстой и Иоанн Кронштадтский – два полюса, между которыми бьется сейчас умственная и нравственная жизнь русского народа! И там и тут – нравственная сила, вера в Бога и дела, жизнь по вере. Оба влияют на массы, оба добры, благородны, любят людей, Родину, живут, трудятся для общего блага».

Тем не менее в статье «Номер газеты» чувствуется неприязнь Толстого к Кронштадтскому. И то, что он ни разу не называет его по имени, – не случайно. Как не случайно и то, что Толстой готов понять «даже насилие», даже «чувство мести», даже «убийства над братьями», но только не массовое поклонение памяти Иоанна Кронштадтского. Это уже то, что находится за пределами его разумения жизни.

Кроме того, Толстой не мог не знать о том, как этот «добрый старичок» отзывался о нем в печати. В дневниках писателя разных лет мы встречаем весьма интересные высказывания о кронштадтском пастыре, которые не оставляют сомнения, что Толстой часто размышлял о нем. И очень важно, что в этих записях в качестве третьей стороны почти всегда присутствует простой народ, которого Толстой как бы не может поделить с отцом Иоанном, ревнует его к Кронштадтскому, сердится, но при этом старается себя сдерживать.

«Говорил с тетей Таней (какая-то неизвестная женщина. – П.Б.), – пишет он 13 сентября 1891 года в Ясной Поляне. – Она стала хвалить Иоан<на> Кронштадт<ского>. Я возражал, потом вспомнил: благословляйте ненавидящих вас, и стал искать доброе в нем и стал хвалить его. И мне так весело, радостно стало: да, благословлять, творить добро врагам, любить их есть великое наслаждение – именно наслаждение, захватывающее, как любовь, влюбленье. Любовь врагов – ведь только на врагах-то и можно познать истинную любовь. Это наслаждение любви».

В этой записи не только четыре раза повторяется слово «любовь», но и три раза слово «враг».

Возникает чувство, что самим фактом своего существования Иоанн Кронштадтский как бы мешает Толстому «любить

всех», предаваться «наслаждению любви». И дело тут не только в соперничестве за народ (что тоже немаловажно!), но и в том, что Толстой, конечно, знал о личной ненависти к нему Иоанна Кронштадтского. Знал, видимо, уже в 1891 году – отсюда это «благословляйте ненавидящих вас», – но не представлял, как на это реагировать. В лице Иоанна Кронштадтского он столкнулся с очевидно агрессивным отношением к нему уже не со стороны Церкви, а со стороны всенародного кумира. Сам Толстой никогда не чувствовал себя всенародным кумиром – он был кумиром русской интеллигенции. Вряд ли это его устраивало, поэтому он так мучительно старался выработать свою стратегию отношения к Кронштадтскому. В том же сентябре 1891 года он пишет в записной книжке: «Похвалил Иоанна Кроншт<адтского>. Как стало легко!» То есть до этого было тяжело?

Спустя пять лет в своей Ясной Поляне Толстой опять сталкивается с народным поклонением Иоанну Кронштадтскому. И снова пребывает в растерянности: как ему реагировать на это?

«Поутру беседовал с рабочими, пришедшими за книжками. Вспомнил бабу, просившую написать Иоан<ну> Кроншт<адтскому>. Религия народа такова: есть Бог и боги и святые. (Христос пришел на землю, как нынче мне сказал мужик, затем, чтобы научить людей, как и кому молиться.) Бог и святые делают чудеса, имеют власть над плотью и делают подвиги и добрые дела. Людям же надо только молиться, знать, как, кому молить<ся>. А добрые дела люди не могут делать, они могут только молиться. Вот и вся вера».

Нет сомнения, что в этих словах присутствует обида и ревность писателя! Он прекрасно понимает, что наивная вера в Христа, в святых и чудеса, которую проповедует отец Иоанн, ближе простым крестьянам, чем толстовское «разумение жизни».

Но и в среде народных сектантов и раскольников аристократическая философия Толстого имела меньше веса, нежели харизматичная личность кронштадтского «святого священника». Вокруг Иоанна Кронштадтского возникла целая секта иоаннитов, которые обожествляли его, чем, впрочем, доставляли батюшке немало хлопот и огорчений. Что же касается раскольников, тут мы имеем дело с вовсе поразительным фактом. Несмотря на то, что Толстой не раз заступался за них в своих письмах к тетке фрейлине, просил ее через императрицу помочь заключенным в Суздале раскольничьим епископам, в среде раскола Толстой воспринимался едва ли не более враждебно, чем в среде официального православия.

Толстой уважал раскольников, интересовался ими и встречался с представителями раскола и в Ясной Поляне, и в Москве. Однажды в Хамовниках его посетил старообрядческий архиепископ Савватий со своим помощником. Вот как вспоминал об этой встрече помощник: «Толстой совсем не церковный человек и в учениях св. отец вовсе не начитан. У него какая-то своя особенная вера, нехристианская, которую он и распространяет между простаками, не сведущими в Писании. Ничего хорошего я не нашел в нем. А владыка Савватий так отозвался о нем: “Дурит, говорит, барин. Возмечтал о себе, что он всё знает и лучше всех знает, а в самом христианства на вершок не хватает”». Интересна логика мысли помощника Савватия: «Коли Толстой всё знает и всякие книги читал, то почему же он ни разу не перекрестился, когда мы сели чай пить и обедать?»

Если такой умный, то почему не крестится? Той же логики держался и Иоанн Кронштадтский.

Хотя Иоанн Кронштадтский постоянно проповедовал против раскольников во время поездок по стране, они уважали его и даже любили. Правда, иногда посмеивались над ним – мол, слишком горяч!

В среде раскола отец Иоанн никогда не отождествлялся с православной церковной верхушкой. Это был «свой брат», священник, к тому же вышедший с русского Севера, где раскол был традиционно силен и, конечно, не мог не наложить определенной печати на личность самого батюшки. Больше того. В среде крайних старообрядцев, преследуемых правительством, фигура Иоанна Кронштадтского порой прямо представлялась святой еще при жизни.