Святой против Льва. Иоанн Кронштадтский и Лев Толстой: история одной вражды

Басинский Павел Валерьевич

Нельзя не обратить внимание на последнюю фразу «Определения», составленного под редакцией Антония: «Посему, свидетельствуя об отпадении его от Церкви, вместе и молимся, да подаст ему Господь покаяние и разум истины. Молим ти ся милосердный Господи, не хотяй смерти грешных, услыши и помилуй, и обрати его ко святой Твоей Церкви. Аминь».

Реакция Победоносцева на письмо Антония была достаточно неожиданной. Обер-прокурор собственноручно написал весьма жесткий проект отлучения Толстого от Церкви, который фактически равнялся анафеме. Этот проект и был тщательно отредактирован священниками во главе с Антонием. Из него не только убрали термин «отлучение», заменив его «отпадением», но придали всему документу совершенно иной, если можно так выразиться, эмоциональный характер. Церковь не просто констатировала, а скорбела об отпадении от нее ее члена, великого русского писателя, и объявляла, что она молится за его

душу в надежде на раскаяние и возвращение. Митрополит Антоний сделал решительно всё возможное, чтобы перевести этот вопрос в ситуацию «прерванного общения». Это был очень важный момент, который, увы, не смогли оценить ни общество, ни сам Толстой. И это – обидно!

Тем не менее все равно остается тайной, почему именно митрополит Антоний (Вадковский) стал инициатором отлучения. В.М.Скворцов загадочно намекал, что на него оказывали давление «рясоносцы», называя Антония (Храповицкого) (что весьма странно!), Сергия (Страгородского) (будущий патриарх, вынужденный признать советскую власть во главе со Сталиным), Иннокентия (Беляева), Антонина (Грановского) и Михаила (Семенова) – первого биографа Иоанна Кронштадтского. Какую-то роль сыграл и молодой священник из Москвы отец Иосиф (Фудель), издатель и биограф К.Н.Леонтьева, который обратился с вопросом к Скворцову, можно ли петь «Со святыми упокой» в случае смерти Толстого? «Моя иерейская совесть смущается…» – писал он, выражая сомнение не только свое, но и всей московской партии религиозных интеллектуалов, сгруппировавшихся вокруг писателя и философа Константина Леонтьева незадолго до его смерти в 1891 году в Троице-Сергиеве Посаде. За год до смерти, когда Леонтьев жил в Оптиной пустыни, с ним встречался Толстой. Между ними состоялся резкий (со стороны Леонтьева) разговор. «Вы безнадежны», – сказал Леонтьев. «А вы, напротив, очень надежны», – сказал Толстой.

Вообще, не стоит недооценивать влияние на Синод в решении вопроса о Толстом право-религиозной интеллектуальной элиты России. К тому времени от толстовского движения отошел целый ряд людей, которых уже не устраивал чрезмерный рационализм веры Толстого и диктатура В.Г.Черткова внутри этого движения. Отпали, например, такие в прошлом пламенные толстовцы, как М.А.Новоселов, князь Д.А.Хилков и М.А.Сопоцько. Все они жестоко пострадали за свое увлечение Толстым: Хилков был лишен родительских прав, а Новоселов и Сопоцько побывали в ссылке. Серьезным противником Толстого стал и бывший народоволец Лев Тихомиров, который тоже вернулся в православие, но не утратил своего радикализма: скажем, его очень возмутил факт посещения Толстого архимандритом Антонием (Храповицким). Конечно, они не могли оказать прямого влияния на Синод, но как бы подсказывали, что и в среде просвещенных и даже передовых людей взгляды Толстого разделяются вовсе не всеми.

Наконец, в Синоде знали, что толстовство не приветствуется частью самого близкого окружения писателя – прежде всего женой Софьей Андреевной. Например, из редактируемого текста синодального «Определения» сначала было вычеркнуто слово «глумление», которое в окончательный текст все-таки вошло. «…Это свидетельствует о сложном процессе подготовки документа и возможных противоречиях между иерархами, которые в этой подготовке участвовали», – пишет Георгий Ореханов. Но для Софьи Андреевны не было сомнения в том, что ее муж над Церковью именно глумится. Незадолго до публикации синодального «Определения» она пишет в дневнике: «Лев Николаевич глумился и грубо выражал свое негодование перед Церковью». Выслушав в Ясной Поляне чтение вслух своим мужем его сказки «Разрушение ада и восстановление его», что случилось после тяжелой болезни Толстого в Крыму, она записывает еще более суровые слова: «Стоило оставаться жить ради т а к о й работы!» Вообще же многие замечания Софьи Андреевны о религиозных взглядах мужа были порой поразительно точны и умны. Приведем здесь одно из них: «Думала о том, что Л.Н., находя в церкви много лишнего, суеверного, даже вредного, отверг и в с ю церковь. Так же в музыке, слушая разную чепуху, встречающуюся в последнее время у новых музыкантов, он отверг в с ю музыку. Это большая ошибка…»

В целом, если смотреть на вещи спокойно, исторический и психологический контекст вынесения «Определения» более или менее понятен. В этом акте не было ничего «жестокого» и «средневекового». Больше того, это был принципиально новый и неожиданный поступок православной Церкви в отношении еретика такого масштаба, который был ей чрезвычайно опасен. И, может быть, в первую очередь не потому, что смущал народ, а потому, что смущал священников. Все признавали, что «Определение» написано «умно». В нем не было даже намека на какую-то «расправу» с Толстым. Наконец, в нем не было ни единой строчки, которая была бы неправдой по отношению к его взглядам.

Именно мягкость «Определения» ошеломила Толстого. Первый вопрос, который он задал: была ли провозглашена анафема? Узнав, что нет, Толстой был удивлен и, скорее всего, недоволен.

В его окружении прекрасно понимали, что Толстой мечтал пострадать за свои убеждения. Так, разговаривая с К.Н.Леонтьевым незадолго до его смерти, Толстой просил: «Напишите, ради Бога, чтоб меня сослали. Это моя мечта». Но «Определение» не обещало ему страданий на земле, только – посмертно. В этом был заключен смысл отлучения, потому что с церковной точки зрения молитвы за отлученного не только невозможны, но, что гораздо важнее, недейственны. Вот что писал об этом священномученник Владимир (Богоявленский), митрополит Киевский и Галицкий, в книге «Об анафеме, или церковном отлучении»: «Внутренняя сущность последнего (отлучения. – П.Б.) состоит в том, что оно подвергает грешника, и без того разобщенного с Богом, еще большей опасности и к одному его несчастию прилагает новое несчастие. Ибо оно лишает человека той помощи и благодати, которые Церковь предлагает всем своим собратьям. Оно отнимает у него те блага и преимущества, которые приобретены им в Таинстве святого Крещения. Оно совсем отсекает его от церковного организма. Для отлученного чужды и недействительны уже заслуги и ходатайства святых, молитвы и добрые дела верующих… Он исключительно предоставлен самому себе и, лишенный благодатных средств, всегда присущих Церкви, без опоры и помощи, без защиты и обороны, предан во власть лукавого. Таково по своему свойству наказание отлучения, наказание поистине тяжкое и страшное. Будучи наложено на земле, оно не слагается и на небе; начавшись во времени, оно продолжается вечно».

Но ведь Толстой не признавал таких последствий ни для себя, ни для кого бы то ни было. В его глазах Церковь оставалась земным институтом. В ответе Синоду это хорошо чувствуется: Толстой недоволен не столько «двусмысленностью» «Определения», сколько его «незаконностью», тем, что он не отлучен по всем правилам, а фактически только назван блудным сыном. Он болезненно переживал этот момент одиночества. Одно из его главных возражений: почему Синод «обвиняет одного меня в неверии во все пункты, выписанные в постановлении, тогда как не только многие, но почти все образованные люди в России разделяют такое неверие и беспрестанно выражали и выражают его и в разговорах, и в чтении, и брошюрах и книгах…»

Ответ Толстого на «Определение» Синода по-настоящему не прочитан. Это не просто возражение на официальный документ, с которым он согласен или не согласен, но сильное и глубоко личное высказывание о вопросе, который был для него главным, – вопросе о смерти. В отличие от широкой публики, которая просто смеялась над «Определением», рукоплескала Толстому, осыпала букетами его репинский портрет на XXIV передвижной выставке в марте 1901 года, Толстой прекрасно понимал, что поставлено на кон в его споре с Церковью. «Мои верования, – писал он в ответе, – я так же мало могу изменить, как свое тело. Мне надо самому одному жить, самому одному и умереть (и очень скоро), и потому я не могу никак иначе верить, как так, как я верю, готовясь идти к тому Богу, от Которого изошел. Я не говорю, чтобы моя вера была одна несомненно на все времена истинна, но я не вижу другой – более простой, ясной и отвечающей всем требованиям моего ума и сердца; если я узнаю такую, я сейчас же приму ее, потому что Богу ничего, кроме истины, не нужно. Вернуться же к тому, от чего я с такими страданиями только что вышел, я уже никак не могу, как не может летающая птица войти в скорлупу того яйца, из которого она вышла».

Эту проблему одиночества чувствовала и Софья Андреевна. Ее не могла обмануть громкая публичная поддержка, оказанная Толстому просвещенным обществом и особенно молодежью. «Несколько дней продолжается у нас в доме какое-то праздничное настроение, – пишет она в дневнике 6 марта 1901 года, находясь с мужем в Москве, – посетителей с утра до вечера – целые толпы…» И здесь же она вспоминает о том, как в день публикации «Определения» 24 февраля Толстой вместе с другом семьи директором московского банка А.Н.Дунаевым шел по Лубянской площади. «Кто-то, увидав Л.Н., сказал: “Вот он, дьявол в образе человека”. Многие оглянулись, узнали Л.Н., и начались крики: “Ура, Л.Н., здравствуйте, Л.Н.! Привет великому человеку! Ура!”» Но супругу писателя это почему-то не радовало. Софья Андреевна, и как мать, и как жена, прекрасно понимала все последствия «Определения», которые будут касаться и ее лично.

Она не была глубоко церковным человеком, но твердо держалась православной веры и вела свою «войну» с мужем. Прежде всего за детей, которые под влиянием отца отпадали от православия. Именно после публикации «Определения» прозвучал первый протест со стороны шестнадцатилетней дочери Толстых Саши, которая вдруг отказалась пойти с матерью ко всенощной в конце Великого Поста, хотя до этого говела. «Я даже заплакала, – пишет Софья Андреевна в дневнике. – Она пошла к отцу советоваться, он сказал ей: “Разумеется, иди и, главное, не огорчай мать”».