Святые сердца
Шрифт:
Может быть, она так чувствует себя изза исповеди? Ее душа выскоблена не хуже, чем желудок. Она все рассказала старому священнику. Да и могла ли она поступить иначе, когда вопли насаженных на вертела и искромсанных на куски грешников еще звенели у нее внутри? Все ему выложила: про блаженство, про ярость, ужас, непослушание, даже про то, как пыталась убить себя; грехи текли с ее уст потоком. Сколько он слышал, она не знает, у обоих во время исповеди глаза были закрыты. Однако в конце он помолился за нее, назначил ей наказание – две недели
Две недели заточения и поста. Не такая уж и пытка. Она даже рада. За время, прошедшее с тех пор, как она открыла глаза и увидела целую келью монахинь, она научилась ценить одиночество. Разве сможет она когданибудь снова смотреть в глаза людям? Что касается поста, то она уже так свыклась с голодом, что, даже когда у нее возникает желание поесть, она испытывает удовольствие, превозмогая его. Ее нутро так долго было переполнено болью, яростью и страхом, что ощущать в нем пустоту – само по себе чудо.
То ли от тишины внутри, то ли от слабости, но она начинает чаще молиться: ее молитвы просты и облечены в простые фразы. Я виновата. Помоги мне. Прости меня. Почти как в детстве. Каждый раз, открывая со сна глаза, она видит висящее на стене распятие, но, когда она смотрит на него, ей все чаще представляется фигура того мужчины на озере, который шел к ней, и солнце горело у него за спиной, словно нимб.
В тот миг, когда он только появился, она приняла его за Джакопо, ведь и у того кудри так же падали на плечи, и он так же широко расставлял при ходьбе ноги. Теперь она знает, что то был Христос, пришедший к ней благодаря сестре Магдалене. Как и почему это произошло, ей не ведомо. Уж она этого точно не заслужила. И все же Он утешил ее тогда. И продолжает утешать теперь. Ибо Он тоже щедр, полон музыки и лишен злобы.
Что до будущего, всех этих завтра, завтра и завтра… Ну, о них она не думает. Да и как бы она могла?
– Серафина.
Серафина знает, кто в комнате. Слышала, как она входила, обратила внимание на звук, когда она чтото поставила на стол. Но если открыть глаза, то придется заговорить с ней, а изза нее – именно изза нее – все наверняка начнется снова. И все же…
– Серафина.
Она поворачивает голову и моргает.
Зуана сидит в маленьком кресле недалеко от кровати. Рядом с ней стоит деревянная тарелка с хлебом и сыром, миска горячего супа. Серафина уже забыла это знакомое лицо: широкий, открытый лоб, прорезанный морщинкой раздумий, и чистые, ясные глаза, улыбающиеся теперь вместе с губами. В них тоже нет ни капли злобы. Несмотря ни на что, она все же рада ее видеть.
– Слава Господу за то, что ты очнулась. Как живот, не болит?
– Нет.
– Тошнит? – спрашивает Зуана, наклоняясь вперед и щупая пульс девушки, ее испачканные чемто красным пальцы сжимают худое, бледное запястье.
От запахов горячей пищи рот Серафины наполняется слюной, и она сглатывает. «Только когда думаю о еде», – мелькает у нее мысль.
– Нет.
– А какие у тебя сны? Кошмары снятся?
– Нет. – И она вспоминает мужчину, широкими шагами идущего к ней сквозь туман. – Нет, кошмаров больше нет.
– Вот и хорошо. Я принесла тебе немного сыра, свежего супа и хлеба.
– Я не голодна.
– Но поесть все же нужно.
– Не могу, – качает головой Серафина. – Я наказана.
– Наказана?
– Отец Ромеро. Он выслушал мою исповедь. Я наказана двухнедельным заточением в келье на хлебе и воде.
Тень пробегает по лицу Зуаны.
– Разве никто не сказал ему, что ты болела?
– Не знаю.
– Ты сесть можешь?
Она пытается подняться, но для этого требуется немало усилий.
Зуана приходит к ней на помощь, и, едва ощутив ее прикосновение, Серафина тут же снова попадает в водоворот той ночи: снова висит, беспомощная, в чьихто сильных руках, ее кишки выворачиваются наружу, и желудок вопит от боли. Теперь такая интимность ее смущает, ей становится стыдно. Она отодвигается и заворачивается в одеяло.
– Прости меня… – произносит Серафина, не поднимая глаз. – Прости, если изза того, что я сделала, у тебя были неприятности.
– Ты ни в чем не виновата, – качает головой Зуана. – Ты исповедалась. И получила прощение.
– Я все ему рассказала, – говорит девушка, глядя теперь прямо на нее и бросая слова, как вызов. – Все.
– Я рада, – мягко отвечает Зуана.
– Думаешь, это справедливое наказание?
– Не знаю. Хотя, помоему, морить тебя голодом после такой яростной чистки нездорово.
– Не важно, я не голодна, – шепчет она и добавляет: – Сестра Магдалена ведь годами ничего не ест.
– Это не так. Она ест, но очень мало, так что с годами ее тело привыкло. Не думаю, что в этом отношении она хороший пример для подражания. Пока, по крайней мере.
– А сестра Юмилиана говорит иначе.
«Интересно, что еще говорит сестра Юмилиана?» – думает Зуана, хотя в глубине души, конечно, догадывается.
– Кто еще к тебе заходил?
– Сестра Федерика была. Принесла мне грушу – вот, гляди. – Серафина вытаскивает изпод подушки зеленый марципан весь в мелких частичках пыли. – Я не хочу ее. Возьми.
– Сохрани ее до конца наказания. Так тебе будет к чему стремиться.
Стремиться к чемуто. Какая простая мысль, как будто речь идет об ожидании солнца, которое непременно взойдет утром. Попытка убежать из монастыря – тяжкий грех для послушницы. И не менее тяжкий – помогать или подстрекать ее к этому. Девушка созналась в своей вине и получила прощение. Теперь Зуане пора подумать о своей душе. Больше она ничего не может для нее сделать. Разве…
– Серафина, слушай меня. Чемерица в сочетании с маком – ядовитое зелье, а доза, которую я тебе дала, была не маленькой. Некоторое время ты будешь чувствовать себя странно. Тобой будут владеть апатия и печаль; может быть, даже мысли будут путаться.