Святые в истории. Жития святых в новом формате. IV–VII века
Шрифт:
– Если правду говоришь, то, наверное, имеешь как письмо Петра ко мне, так и мое к нему. Пусть представят эти письма, и я подвергнусь определенному в законе наказанию, – сказал немало удивленный всеми этими сведениями игумен Максим.
– Я не имею письма, да и не знаю, писал ли вообще тебе он, но в лагере все говорили в то время об этом.
– Если весь лагерь разговаривал об этом, почему же ты один показываешь на меня? Видел ты меня когда-либо или я тебя?
– Никогда.
Тогда, обратившись к сенату, Максим Исповедник
– Если справедливо представлять таких обвинителей или свидетелей, то судите, ибо каким судом судите, будете судимы, и какой мерой мерите, будут мерить вам, говорит Бог всяческих.
Привели нового свидетеля, обвинения которого были еще невообразимее. Он заявил, что девять лет назад патриций Гораций начал мятеж, потому что из пустыни к нему пришел монах и рассказал, будто авва Максим видел вещий сон. Будто бы с востока и запада слетелись ангелы: восточные кричали: «Константин Август, ты побеждаешь!» – а западные кричали: «Григорий Август, ты побеждаешь!» – и западные ангелы кричали громче.
Выслушав новую клевету, Максим ответил, что он никому не рассказывал этого сна, никогда не писал об этом, да и вообще такого сна не видел. И прибавил под конец, что наказывать надо того, кто распускает такие слухи, «ибо непроизвольное дело – сон, а закон наказует только произвольные».
– Шутишь, авва! Не знаешь, где ты находишься! – возмутился сакелларий.
– Не шучу, но оплакиваю жизнь мою, сохранившуюся доныне, чтобы испытать такие выдумки, – ответил ему Максим.
Один человек из зала, патриций Епифаний, заступился за обвиняемого, сказав:
– Видит Бог, он хорошо делает, шутя над этим, если это неистинно.
– Все вообще лгут, ты один говоришь правду? – еще больше рассердился на обвиняемого сакелларий.
При этих словах игумен Максим заплакал и поклялся Богом, что впервые слышит о таком сне от обвинителя, «этого благожелателя империи».
Еще один вызванный на суд свидетель, некий Феодор, заявил, что как-то они беседовали с обвиняемым и тот глумился над царем, допускал в его адрес издевательства и насмешки.
– Никогда, брат, я не разговаривал с тобой, – коротко ответил на это Максим.
Следующий обвинитель оказался ближе всех к теме. Он поведал о том, что однажды в Риме пришел в келью Максима и показал ему императорский Типос. На слова о том, что царь есть священник, ученик игумена Максима монах Анастасий сказал: «Царь не может быть священником».
Выслушав это обвинение, Максим обратился к истории церковных соборов, когда ариане тоже часто склоняли императоров на свою сторону, но теперь их учение все равно предано анафеме как не истинное. И сказал, что обсуждение догматов Церкви – дело священников, а не царей.
– Разве всякий христианский царь не есть священник? – спросил судья.
– Нет, потому что не предстоит алтарю после освящения Хлеба, не возносит его со словами «Святая святым», не крестит, таинство мира не совершает, не рукополагает и не поставляет епископов, пресвитеров и диаконов, не помазует храмы, не носит знаков священства…
В зале поднялся шум возмущения.
– Говоря это, ты разделил Церковь! – выкрикнул кто-то
А сакелларий, обращаясь к судьям, заявил:
– Скажите экзарху: неужели ты оставишь в живых такого человека, когда имеешь власть!
Игумена Максима вывели из зала и привели его ученика, монаха Анастасия, требуя, чтобы он оговорил учителя в том, что тот якобы плохо отзывался о константинопольском патриархе Пирре.
– Никто так не почтил Пирра, как наставник мой, – тихим голосом сказал Анастасий.
Видимо, в задних рядах его было плохо слышно, и все стали требовать, чтобы он говорил громче.
Но, как пишет автор документа, Анастасий не дозволил себе отступить от «подобающего монахам благоговейного голоса», и стражникам был дан приказ применить к нему силу.
«Они же, подвергая его кулачным ударам, довели до полумертвого состояния» («Изложение прения»).
На этом собрание было закрыто, и обвиняемых увели каждого в свое место под стражу.
На следующий день в тюрьму к игумену Максиму для более доверительного разговора пришли патриций Троил, блюститель царской трапезы Сергий Евфратас и еще кто-то из знатных горожан. Первый вопрос был такой:
– Не имеешь общения с престолом Константинопольским?
– Не имею общения.
– По какой причине не имеешь общения?
Максим им объяснил, почему он не принимает Эксесис и Типос, ссылаясь на решения четырех Вселенских соборов, и почему не может причащаться в церкви вместе с монофелитами.
– Так что же? Один ты спасешься, а все погибнут? – спросил его кто-то.
– Никого не обвинили три отрока, не поклонившиеся истукану, когда все поклонились, ибо они заботились не о делах других людей, но о том, чтобы самим не отпасть от истины… – сказал Максим Исповедник. А потом ответил на язвительный вопрос: – И мне не дай Бог осудить кого-либо, что я один спасусь, но сколько могу, предпочту умереть, чем страх пред совестью за то, что каким-либо образом преступил веру в Бога.
Но его гостей в первую очередь интересовала политика. В Константинополь как раз прибыли из Рима посланники римского папы и решался вопрос о возобновлении церковного общения.
– А если все-таки соединятся со здешними римляне, что сделаешь? – спросили Максима.
И убедились, что если даже завтра посланники папы за литургией причастятся с патриархом и все его единомышленники сдадутся, Максим и тогда не изменит своего отношения к идеям монофелитов.
По их просьбе игумен Максим достал книги и показал им, какие слова из Священного Писания и святых отцов противоречат тому, к чему теперь склоняют константинопольский патриарх и император Констант.