Свяжи меня
Шрифт:
Дверь папиной спальни открылась, из нее вышла Сьюзи. Взглянув на меня, она быстро ее захлопнула. И хотя я знала, что она пыталась скрыть свои эмоции, выражение ее лица говорило обо всем, что она ощущала — от недоверия до презрения и отрицания.
— Да.
— Что? — спросила она.
Я расправила плечи.
— Да, это правда. Все сплетни, что ты слышала.
— Ясно, — пробормотала она.
Я посмотрела в сторону комнаты папы.
— А он?..
Полный боли взгляд Сьюзи заставил мое сердце дрогнуть.
— Он видел. Я не успела сменить канал, — будто
Борясь с тошнотой, я поднесла руку ко рту. Мысль о том, чтобы рассказать ему все, была мучительной, но теперь было еще хуже. Он не услышал правду из моих уст — но я должна попробовать исправить уже сказанное.
— Он ни слову не поверил.
— Правда? — удивилась я.
Сьюзи покачала головой.
— Ты же его знаешь. Он не поверит, пока ты сама не скажешь.
Дрожащими пальцами я повернула ручку, и, скрипя древними петлями, дверь распахнулась. Папа повернул голову на звук, а я глубоко вздохнула, прежде чем переступила порог. Под его пустым взглядом пошла вперед, но прежде чем я успела остановиться, голос из телевизора заставил меня замереть.
— И снова — сегодня в центре нашего репортажа сексуальный скандал, разыгравшийся в Старшей Школе Милтон, в котором замешаны новый директор Уильям Форестер и учительница Софи Джеймсон. Они оказались связаны с частным приватным БДСМ-клубом в Атланте…
Историю извернули так грязно и отвратительно, что у меня снова скрутило живот. Затем, к моему ужасу, на экране появилась одна из украденных из клуба фотографий. Одетая лишь в синий корсет и ботинки, я держала в руке флоггер. Унижение от того, что мой отец слышал и видел ту часть моей жизни, которую я так усердно прятала, затопило меня. Я зажмурилась и прижала голову к груди. Ни за что на свете я не могла посмотреть на него. Дочь, которой он так гордился, оказалась порочной и грязной.
— Соф? — вопросительно произнес папа.
Неважно, как сильно мне хотелось сказать хоть что-то, у меня не выходило выдавить ни слова, хотя нам следовало поговорить. Обсудить миллион разных вопросов, чтобы объяснить, почему обычно такая разговорчивая — сейчас я молчала. Горячие слезы стыда и раскаяния потекли по моим щекам, но я не стала их вытирать.
— София Мария Джеймсон. Посмотри. На. Меня.
Когда я перевела свой неуверенный взгляд на папу, меня охватило удивление. Вместо гнева и разочарования, которые я себе представляла, в его глазах была только забота обо мне. Дрожащей рукой он пригласил меня подойти ближе, и снова я повиновалась без колебаний. И вместо того, чтобы сесть в кресло у кровати, опустилась рядом с папой, на матрас.
— Рассказывай. Я хочу… мне нужно… услышать все от тебя, — сказал он и протянул мне руку, чтобы я взяла ее.
Папа так всегда делал, когда я была напугана или у меня был плохой день в школе. Этот простой жест заставил рухнуть тщательно построенную плотину, сдерживающую мои эмоции. Рваные рыдания пронзили мое тело.
Наконец восстановив дыхание, я пробормотала:
— Ох, папочка…
— Что я тебе всегда говорил?
— Что я могу натворить все что угодно, но ты никогда не перестанешь меня
— Правильно, — кивнул он, — mon rayon de soleil.
От этого «мой солнечный лучик» на французском, я едва снова не заплакала. Так его называла Grand-Maman, когда папа был маленьким, а он перенес ласковое прозвище на нас с Анселем.
Я сделала глубокий вдох. Сейчас было не время быть нюней, или размазней, или, как сказала бы моя бабушка, «a merde de poulet».
— Пять лет назад в колледже я встретила девушку, она рассказала мне об этом клубе.
Взгляд моего отца не отрывался от меня, и выражение его лица не менялось. Часть меня ожидала, что он выкажет стыд или отвращение, когда я объясню, как зарабатывала деньги через удовольствия. Но он этого не сделал.
Единственным моментом, когда он проявил хоть какие-либо эмоции, оказался эпизод о том, что Калла подкупила охранника, чтобы получить записи. Папа сжал челюсти, а его глаза потемнели. Я знала, о чем отец в тот момент подумал: если бы он был в полной силе, то пошел бы выбивать дерьмо из того охранника. Просто потому, что отец был джентльменом и не смог бы ударить женщину.
— Про нее не волнуйся. Я поставила Каллу на место.
Папа выгнул брови.
— Да?
— Ну, да, — ухмыльнулась я. — Она больше не работает в «1740».
Папа усмехнулся, и это вызвало у него один из приступов кашля. Но это не походило на обычный приступ. Сейчас, когда отец пытался отдышаться, его тело уходило в мышечный спазм. Я встала с кровати и потянулась к тумбочке за стаканом воды.
Когда я попыталась напоить папу, он покачал головой. Время шло мучительно медленно. Мне пришлось наблюдать, как краснело его лицо и раздавались страшные хрипы в горле и груди. Каждый раз, когда случался один из подобных припадков, меня охватывал страх, что он станет последним. Что ослабленные легкие и диафрагм просто не выдержат напряжения. Сегодня я не скрывала слез. В конце концов, я уже плакала, и папа не подумал бы, что эти слезы уже из-за него.
— Я… в порядке, — наконец прошептал он. Потом перевел взгляд на стакан с водой. — Теперь можно.
Кивнув, я поднесла стакан к его рту. Он начал пить медленными глотками. Наконец на лицо отца вернулись краски. Кашель совершенно измучил его, и папа обессиленно откинулся на подушку.
— Горжусь тобой.
Я икнула.
— Как ты можешь говорить такое? Я фактически подставила вас с Анселем. Наше имя в этом городе просто уничтожено. Меня наверняка уволят с работы, которая досталась с таким трудом, и, скорее всего, я больше никогда не буду учителем.
— Знаешь, как встретились твои дедушка с бабушкой, мои родители?
Я кивнула.
— Grand-Maman работала в кафе, куда захаживали дед с друзьями.
Папа улыбнулся той самой секретной улыбкой, а потом жестом попросил меня увеличить подачу кислорода. Я чуть крутанула вентиль, и он сделал пару вдохов.
— Твоя бабушка никогда не работала в кафе. Она танцевала бурлеск.
— Но парижский бурлеск — это, фактически, стриптиз. — Папа кивнул, а я ахнула. — Grand-Maman, что, была стриптизершей?!