Сын бомбардира
Шрифт:
К батарее с лопатами и кирками подходила рабочая рота. Кроме солдат, там было несколько гражданских: старик, две женщины, подростки. Их вёл поручик Дельсаль. Правая рука его была на перевязи. Рядом шагал Пищенко–младший.
— Ваше благородие, — запыхавшись, отрапортовал Забудскому вестовой, — приказание выполнено. Рабочая рота прибыла.
— Вижу, — сказал Григорий Николаевич. — Ты вот что, отправляйся-ка к отцу. В помощники заступай. Только, — лицо лейтенанта стало грустным и нежным, — не озорничай, не вылезай без надобности.
Николка, радостно сверкнув глазами, помчался к отцовскому орудию.
Французам всё-таки удалось возвести небольшой земляной зал перед свежими траншеями. К новым укреплениям спешно подкатывали полевые пушки. Нужно было немедленно подавить их. Но чем? Не хва¬тало пороха. Не хватало орудийной прислуги. Матросы еле держались на ногах. На три выстрела противника отвечали одним. И без того шквальный огонь ещё усилился: французы прикрывали передвижение своих пушек. В нескольких местах на батарее зажглись пороховые ящики. Ядра пробили офицерский блиндаж.
— Ноду ко мне! — закричал Забудский.
— Но–о-о–ду к их благородию! — понеслись голоса.
Иван передал ядро Тимофею Пищенко и подбежал к командиру. Тот что-то прокричал матросу, и Нода, резко повернувшись, помчался к землянке.
Тарахтели осколки, гулко ухали взрывы, крики раненых утопали в грохоте боя.
И вдруг в этот смертоносный гул ворвались звуки барабанного боя.
Батарейные разом обернулись на знакомые, всегда будоражащие, тревожные звуки. Но то не было сигналом. То было как призывный набат. Бесстрашный и отчаянный. Торжественный.
Нода стоял на крыше землянки, широко, по–морски расставив ноги. Голова вскинута вверх. Глаза горят, словно два запальных огня. Флотский барабанщик издевался над утробным рычанием вражеских снарядов. Барабан заглушал в русских сердцах их зловещие голоса…
— Батарея! Залпом! Огонь!
И содрогнулась земля, и прокатилось «ура» в честь удачного выстрела. И вновь — «Огонь! Огонь! Огонь!»…
В короткие промежутки между залпами матросы снова и снова слышали барабанную дробь. Удары не¬лись, как победный танец. Взлетали, словно солёные гребни волн. Удары захлёбывались от невозможности прокричать трубно, пропеть гобоем или альтом. От невозможности стать целым оркестром! Но они уже были им! Они уже звучали в сердцах, уже неслись по вестам ожившей батареи.
Николка подтаскивал ядра, подавал отцу палильные свечи и поминутно оглядывался на барабанщика. Временами Нода скрывался за пороховым дымом, потом снова выплывал, прекрасный в своём неистовстве.
Но вдруг удары замолкли. Николка увидел, как, беспомощно опустив руки, Нода медленно падает на крышу землянки.
— Батя! — закричал мальчишка. — Дядя Иван…
Он не договорил. Отец понимающе бросил:
— Беги!
Флотский барабанщик Иван Нода лежал, распластав руки, но продолжая сжимать тонкие берёзовые палочки. Ноги его превратились в сплошное кровавое месиво.
Колька смотрел на запрокинутую голову матроса, окаменев от ужаса, ещё не сознавая, что произошло. Подбежали санитары, переложили Ивана на носилки.
Николка отупело смотрел на то место, где только что лежал окровавленный Нода. Мальчик осторожно поднял палочки, взял барабан — его совсем не задело взрывом — и перебросил ремешок через голову. Распрямился. С вызовом поднял голову. И вдруг ожесточённо стал выбивать разученную с Нодой дробь. Он повторял её снова и снова. Громко. Отчаянно. Не думая, ошибается или нет. И, наверное, от этого впервые по–настоящему — здорово!
Катились слёзы, судорожно вздрагивали пальцы, но продолжал жить флотский барабанщик, и продолжался бой!
А на левом фланге, где вели сражение три полевых орудия, под невысокой насыпью матрос–санитар перебинтовывал руку молоденькому прапорщику Фёдору Тополчанову.
Прапорщик видел, как на крышу землянки вскочил мальчик, как забил он свою яростную дробь.
— Кто это? — спросил прапорщик санитара.
— Нашего бомбардира Пищенко сынок. Николкой кличут, ваше благородие. — И, помолчав, санитар ласково добавил: — Отчаянный бесененок!
По батарее прокатилось «ура!». Фёдор Тополчанов вскочил на ноги и увидел: над укреплениями противника расплылось тёмно–красное облако. И он тоже закричал, замахал фуражкой. Впереди из полуразрушенных траншей выбегали вражеские артиллеристы, оставляя разбитые орудия. Вылазка французов не удалась. Укрепления, с таким трудом возведённые ими, были разрушены.
Батарея продолжала вести огонь по основной цепи вражеской обороны.
— Надобно попридержать пороху, — сказал Тимофей. — Чёрт его знает, француза, чего ещё надумает.
Присели у вала. Отец тельником вытер чёрную от копоти рожицу сына, потом вынул припрятанный ломоть хлеба, протянул Николке.
Жадно уплетая чёрный, пахнущий дымком хлеб, Николка с удивлением разглядывал небритое лицо отца. Большие рыжие усы стали серыми, глубокие тёмные морщины прорезали лоб. Батя постарел на глазах — со дня первой бомбардировки, со времени смерти матери.
— Орудие! За–а–а–ря–жай!
Мгновенно вскочили на ноги. Забили пыж, опустили ядро. Быстро навели орудие. Тимофей взял палильную свечу и зажёг её. Николка остановил его руку:
— Батя, дай мне!..
Он точным движением поднёс свечу к паяльнику — поджёг заряд. Ядро, оттолкнув пушку, вырвалось из тяжёлого чугунного ствола. Вскочив на насыпь, мальчишка видел, как ядро пронеслось сквозь обрывки дымных облачков и шлёпнулось за линией французских батарей.
— Перелёт!
— А ну-тка, наводи! — приказал Тимофей.
Мальчишка мигом скатился вниз. Сдвинув брови и прищурясь, он внимательно вглядывался в даль.
— Левее надобно!
— Слушаюсь! — весело ответил отец и развернул орудие.