Сын демона. Интервью с Истиной
Шрифт:
– Полынь, эрминг, златорог, вьюнковая мята и золотой перец?
Пират, перехватив мой взгляд, лукаво улыбнулся и качнул головой, наполняя помещение мелодичным звоном украшений в волосах:
– Верно, малыш, все верно, кроме полыни… Полынный запах идет не от стакана, – загадочно произнес он и, протянув руку, коснулся чего – то за моей спиной, отозвавшегося гулким металлическим звяканьем. Я поспешно повернулся на звук – прямо над моей головой, скрытая хитро прилаженными досками отделки, слабо дымилась маленькая, бронзовая курильница. Ноздрей вновь коснулся горьковатый, завораживающий запах. Я обернулся к капитану, удивленно округлив глаза.
Ответ пришел
– Моя раса и моя стихия, скажем так, слегка конфликтны, – Деметрий, по обыкновению, смотрел мне в глаза, чуть склонив голову, отчего и без того пристальный взгляд ощущался острее клинка, – Полынь является чем-то типа катализатора, громоотвода. Поэтому я постоянно то обнимаюсь со всевозможными окуривателями, то плещусь в ней, то на себе таскаю. Поэтому и пропах ею снизу доверху…
Я задумчиво хмыкнул, по привычке взъерошив на затылке волосы и отвел взгляд. Катализатор… Да, что – то подобное мне рассказывал и Лео, когда упоминал магов Огня и Крови. Оборотень не может принять в себя агрессивные стихии, так как его Сила совершенно точно выйдет из-под контроля. Но процесс утраты сознания можно было задерживать, и такими вот барьерами были некоторые травы, металлы и камни: серебро, гагат, фатамани, полынь и злоуст – невысокий жесткий кустик с синеватыми листьями, обитающий на островах одной из северных планет Империи, носящей гордое имя «Альватер». Многим из рас-оборотней, таким, как верманджи, тейминги, асахину, в этом серьезно помогала и собственная Сила их Рода, впитанная с молоком матери. Но катализаторами пользовались все оборотни, от мала до велика.
От потока мыслей, доводов, фактов и вопросов меня отвлекло звяканье стекла о стекло и внезапно потяжелевший в руках стакан. Капитан вновь, плавно подтянувшись на руках, вспрыгнул и удобно расположился на столешнице, весело поблескивая янтарными зрачками, а я вдруг ощутил на губах знакомую уже, вязкую горечь и понял – уйдя с головой в свои рассуждения я, неожиданно для себя, опустошил чашу.
По телу разлилась уютная усталость и я впервые за эти несколько часов позволил себе расслабиться и откинулся на спинку кресла, наконец осмелившись посмотреть в глаза собеседнику. Тот с любопытством наблюдал за мной, грея в ладонях бокал с плещущейся внутри ароматной жидкостью, играющей на стенках золотыми бликами. И, неожиданно для себя, я вдруг поинтересовался:
– Терр капитан, почему вы предпочли море Огню? Стихия, живущая в вас разве что слепому не заметна!
Фаанмико слегка нахмурился, задумчиво водя большим пальцем по ободку стакана и медленно, точно говоря сам с собой, ответил:
– Эта магия могла многое изменить, исказить, малыш. Она безумна, свободолюбива и не терпит снисхождения и фривольности, – он вдруг расцвел невероятной своей улыбкой и закончил, – Как я сам! Такой стихии нужен тот, кто будет ее удерживать, а не потворствовать ее жестокости. Море в этом плане мне ближе – нас с ним влечет именно друг к другу, а не вместе и в одном направлении. Огонь – это ярость и мощь, а море… Море, это свобода, ассистент Макс. Чистая свобода, без примесей!
Глаза капитана горели, словно два маленьких солнца, то наполняясь блеском расплавленного золота, то становясь почти карими и я затаил дыхание, подчиняясь этому низкому, бархатному голосу, который словно бы звал навстречу той самой свободе, даря ее мне, как ребенку дарят сказку. В голове слегка зашумело не то от непривычно крепкого алкоголя, не то от внезапной волны радости, теплыми мурашками раскатившейся внутри, и я на миг представил себе Свободу так, как видел ее сидящий напротив пират – нежно укрытую морскими ветрами и поднятую к небесам волнами шторма, опаленную до черноты южным солнцем и пропитанную до самого нутра ароматами полыни и рома. Я улыбнулся, удивленно понимая, что опять забыл дышать и сделал глоток из стакана, ставшего почти горячим в крепко сжимающих его пальцах.
Раздавшийся снаружи вопль:
– Твою мать, кто отдал приказ поднять бочки на борт! Живо найдите мне этого сукина сына, якорь ему в…! Сколько раз было повторено капитаном, куда вы эти бочки должны себе засунуть и когда! Разгружай, собаки, пока я вам … в … не загнал по самые гланды!
– Так ну, терр боцман, это прямое распоряжение терра штурмана было, мы думали… – громко и испуганно загомонили сразу несколько голосов, а следом раздался хлесткий удар и грохот, словно с неба уронили на палубу огромный камень. Кто – то заорал и заматерился, где – то зазвенела сталь и вновь что-то с неимоверным грохотом обрушилось, заставив палубные доски низко загудеть
Капитан на секунду спрятал за темными ресницами, вновь ставшие алыми, зрачки и соскочил со стола. Улыбнулся, удержав меня за плечо на кресле:
– Отдыхай, малыш, ничего сверхъестественного не происходит. Пока ты в этой каюте – тебе сам черт морской не страшен, помни! – и, насмешливо сощурив глаза, летящим своим, быстрым шагом вышел за двери.
Снаружи, буквально в толику секунды, воцарилась резкая тишина, после чего незнакомый хриплый голос рявкнул во всю мощь легких владельца:
– Капитан на палубе!
И нестройный, но дружный хор голосов оглушительно проорал незнакомое мне слово: «Йораннгхар!», заставив стены каюты вздрогнуть.
Корабль качнуло и дверь, неплотно прикрытая пиратом, захлопнулась, отгораживая меня от происходящего снаружи уже окончательно. Как бы я не прислушивался, до меня долетали лишь обрывки голосов и звуков, точно сам корабль, не доверяя чужаку, оберегал от меня секреты своей команды. Вздохнув, я вновь откинулся на спинку кресла и, машинально сделав еще один глоток чудесного напитка, повторно обвел взглядом каюту, остановившись на портрете незнакомого юноши. В теплом свете огней он дышал и улыбался, словно живой, нежно-сиреневые глаза манили к себе, не давая оторваться и я, словно в трансе, поднялся с кресла и осторожно приблизился к еще одной чудесной тайне капитана Фаанмико.
Неведомый художник, казалось, вложил в портрет душу. Или продал ее Дьяволу, насыщая тонкие черты идеально прорисованного лица неведомой, необъяснимо сильной магией. Цвета и оттенки смешивались и переливались на холсте, точно радуга после дождя, то становясь пастельными и почти бесцветными, то вдруг взрываясь бешеной гаммой огненных брызг. Мальчишке на портрете сложно было дать старше семнадцати лет, но вот взгляд – теплый, по – взрослому уверенный и спокойный делал его старше, как минимум, в два раза. Я опустил глаза в правый, нижний угол, ища подпись художника. Взгляд наткнулся на выполненные черной тушью строки: «Риор, ин’хьяго ле вьордиен ди’жерр меленгри ауэй…»
Незнакомый, певучий язык удивил меня. Изящные, странного вида символы, сложившиеся в относительно понятный текст, напоминали эльфийскую вязь, но было в них что – то строгое и законченное, что делало их резко непохожими на буквы эльфийского алфавита, который я хоть немного, но знал. Не удержавшись, я протянул руку и осторожно коснулся надписи кончиками пальцев, удивляясь неведомо откуда взявшейся тоске, словно камнем придавившей сердце, заставляя его биться вдвое чаще обычного.