Сын детей тропы

Бонс Олли

Только сами забыть не давали.

В другое время пса бы ему не спустили. Но в зиму, когда ушёл и Койчи-Ит, могучий и мудрый вождь, и Тарса-Он, и Арра-Те, которые могли стать его преемниками, когда дети тропы ушли с Косматого хребта, который был их землёй с начала времён, — в эту зиму племени было не до того, и Шогола-Ву не трогали.

Тревожащей, ветреной, мокрой ночью пёс оставил тело, уйдя звёздной тропой туда, где снова сможет быть силён и молод. И Шогол-Ву решил схоронить его, как хоронят двуногих

и разумных.

Он заметил двоих, идущих от дальней границы гор, и поспешил спрятать лопату. Кто-то возвращался с ночной охоты, и добыча была при них.

Первой была уже немолодая, но крепкая охотница, одна из лучших в племени и мать многих, Татим-Ан. Седые косы с редкими тёмными нитями спадали ей на грудь. Вторая — Ашша-Ри, юная и неистовая. В последнем сражении, когда пал вождь, когда стало ясно, что остальным нужно бежать или разделить его судьбу, — она бежать не хотела. Осталась бы там, в полях под Лесовинами, если бы старшие не увели силой. Этого она, казалось, так и не смогла им всем простить.

Шогол-Ву поднял брови, когда увидел, что за добычу волокут женщины. Это была молодая нептица, нелепое существо, похожее на белую куропатку с четырьмя ногами. Взрослые нептицы вымахивали до размеров быка, эта же пока была не крупнее рогача-первогодка.

Они обитали в степях, кочуя стадами поодаль от людских жилищ. Как могла нептица оказаться здесь, в глухом углу между лесом и скалами? Что загнало её сюда, и как только пробралась, не угодила в лапы космачу?

Женщины бросили ношу у ног Шогола-Ву.

— Изготовишь, — презрительно щуря тёмные глаза, процедила Ашша-Ри и сплюнула через выбитый зуб.

Татим-Ан присела, грубо потянула к себе крыло, охваченное ремнями. Не торопясь, выбрала перо, дёрнула.

Хорошие перья. Белые, крепкие, молодые, взятые с живого зверя. Нашей такие на одежду — принесут удачу.

Нептица раскрыла клюв, будто хотела крикнуть, но не издала ни звука. Только жмурила круглые глаза под красными бровями, вздрагивая. А пучок в руке охотницы всё рос.

— Изготовлю, — пообещал Шогол-Ву, глядя на алые пятна на белых перьях.

Он стоял, сложив руки на груди, пока женщины не скрылись из виду, а потом наклонился и положил ладонь на белую макушку. И решения он не принимал, не раздумывал — просто знал, как поступить, как будто это знание жило в нём всегда, ещё до Одноухого и последней зимы.

В закутке у скал, огороженный от ветра, потрескивал огонь. Очаг, сложенный умело, отдаст достаточно тепла и без присмотра. В почерневшем котле побулькивало варево, показывая то нарезанные крупно белые и рыжие корни, то шмат мяса, то длинные травы. А Шогол-Ву, порченый сын племени, шёл по Древолесу к Зелёной гриве. В мешке его за плечами лежала пёсья шкура, голова и лапы, а следом на ремне послушно шла нептица.

Следы, как умел, он спрятал. Если повезёт, дети тропы сперва насытятся, потом заметят. Им не доводилось есть собачатину, но и нептиц тоже — может, не поймут разницы?

Путь к Степной лапе лежал через Древолес. Дальше можно было пойти

через Приозерье, людской край, или по Зелёной гриве, тянущейся вдоль моря, и Шогол-Ву выбрал второй путь. Сейчас, во времена Оскаленного мира, чем дальше от людей, тем лучше.

В степях он оставит нептицу, пусть ещё поживёт, походит под улыбкой Двуликого. А сам, если повезёт, сядет на корабль и уплывёт на Сьёрлиг. Покинет Раудур, Разделённые земли, и, может, обретёт жизнь, для которой годился лучше.

Если повезёт? Конечно, ему повезёт. До сих пор Трёхрукий только брал, пора и что-то дать.

Шогол-Ву двигался неслышно. Он знал, как наступить, чтобы не зашуршал лист старого года, чтобы сучок распался без хруста, не запел снег, не взлетели с криком потревоженные птицы. Он слышал лес впереди и позади себя, все его голоса и звуки, и один бы не боялся. Один бы он ушёл. Но вот нептица, привыкшая к равнинам, ступала тяжело, тревожа сухой кустарник, хлопала крыльями, щёлкала клювом. Спугнула синешеек, и шумная стайка вспорхнула и унеслась. Эту спутницу не упросишь быть тише, а значит, стоило спешить. Их могло спасти только выигранное время.

Нептица скоро устала. Видно, давно не ела, измоталась. Заупрямилась, натягивая повод, а потом и вовсе села, протянув задние лапы. Ткнулась в израненное крыло, потянула клювом перья, расчёсывая рану.

Шогол-Ву предложил ей рыжий корень, не взяла. А зерна у него не было. В степях, он слышал, нептицы набегают на колосящиеся поля.

Шогол-Ву прищёлкнул языком, потянул ремень легонько. Нептица замотала головой, раскрыла клюв, зашипела.

Вздохнув, сын детей тропы ослабил петлю, смотал ремень, сунул в заплечный мешок. Погладил мягкие перья на макушке, почесал под клювом, и чёрные глаза зажмурились довольно.

— Да хранит тебя Двуликий, — сказал Шогол-Ву. — Вернись домой.

И пошёл прочь. Он не мог себе позволить ждать.

Спустя двадцать шагов нептица пустилась за ним, догнала, ткнувшись в плечо, и больше не отставала.

Весь день их путь лежал по берегам Звериной Слезы, где снег уже почти сошёл. Три не то четыре раза они перешли по мелководью, чтобы запутать след. Лишь раз остановились, чтобы напиться.

И даже когда Двуликий уснул и его сменил Одноглазый, Шогол-Ву и нептица всё шли.

Но этой ночью тот, наверху, часто моргал, и свет его белого глаза надолго мерк. Сын детей тропы мог положиться на ноги и уши, а нептица так не умела. Потому к середине ночи они устроились на высоком берегу и уснули.

Шогол-Ву спал чутко, разбирая и бормотание реки, и скрип ветвей, и дальний треск валежника под копытами рогачей, а всё-таки когда проснулся, узнал, что остался один.

Он проснулся сперва ушами. Лежал, не шевелясь, не поднимая век. Если нагнали, если подкрался космач или оголодавший древесник учуял близость крови, пусть считают спящим. Даже одно выигранное мгновение способно изменить ход схватки.