Сын детей тропы
Шрифт:
— Что мелешь, а? Разорвало, скажешь тоже! Как бы тебя самого не разорвало за такие слова! К Камню завернём, прощенья у богов попросишь...
Они показались из тумана, совсем ещё юные, бедно одетые, на нескладных рогачах. Колени и бок одного зверя покрывала грязь, и всадник извалялся. Только глаза и блестели на плохо оттёртом лице. Он осёкся, увидев запятнанного.
— Да улыбнётся тебе Двуликий, путник! — махнул рукой его товарищ.
— Да не оставит он и вас, — откликнулся Шогол-Ву, не убирая ладонь ото лба, пряча лицо.
— Смотри,
— Умолкни, дурень! — зашипел испачканный паренёк.
Они проехали мимо, и Шогол-Ву услышал:
— Это же выродок был! Выродок, Харет, а ты с ним, как с человеком!..
— Да ладно, врёшь!
— Не оборачивайся, не смотри! Ох, спаси, Трёхрукий, дай живыми уйти...
— А, теперь ты богам взмолился? Говорил же я, давай останемся, а ты: едем, едем...
Туман укрыл их, заглушил голоса.
Шогол-Ву остановился. Присел, зачерпнул грязь, помедлил, глядя на испачканную ладонь. Сжав губы, вытер пальцы о траву. Встряхнул головой, чтобы пряди с вплетёнными перьями выбрались на свободу.
Он шёл, расправив плечи и изредка касаясь груди, где висел нож. Шёл открыто, не таясь. Миновал место, где упал рогач — о том рассказал след на чёрной мокрой дороге, — и вскоре увидел стены и крыши Белых Садов, серые, плывущие в тумане.
У постоялого двора стояли трое, глядя в небо: двое уже не молоды, третий — совсем старик. Спорили, размахивая руками. Заметили путника и умолкли, хмурясь.
— А ну, стой! — крикнул один из них, широкоплечий и крепкий.
Он стоял в одной рубахе, будто не замечая ни сырости, ни холода. Развязанный ворот открывал грудь с густой порослью. В заправленных за уши серых волосах, когда-то светлых, было теперь больше седины, чем цвета.
— Разве у нас вражда? — ответил Шогол-Ву. — Разве я не могу идти свободно по этим землям?
— Говори, что задумал! Куда это ты идёшь?
Нептица забежала вперёд, зашипела, расставив крылья. Второй мужик, коротко стриженый, отъевшийся — полы засаленной куртки не сходились, открывая испачканную на животе рубаху — склонил голову, упирая руки в бока.
— Гляди-ка, людей не боится! Твоя, что ли? Слушает тебя?
— Да погоди ты! Пусть он прежде скажет, что у него за дело здесь.
— Я ищу спутника, — ответил Шогол-Ву.
— Ну, тогда поворачивай! Из твоего племени тут никто не проходил, давно мы вас не видели. С тех пор ещё, как со Свартином вы снюхались.
— Он из вашего племени. Светлоголовый, мне по плечо. Имя ему Нат.
Мужики переглянулись.
— Сказать, а? — негромко спросил один.
— Ты, это, иди, — сказал второй, кивнув на дверь, — да позови его. Понял? Скажи, чтобы вышел, смекаешь?
— Ага. Понял, сейчас растолкаю.
Мужик потянул отсыревшую дверь с усилием, закряхтел — слабый, даром что крупный. Протиснулся, цепляясь рукавом, и дверь затворилась. Остался только лёгкий запах дыма, кислой браги и похлёбки, самой простой, из того, что под рукой. Почти без
Вдох, другой, и всё растаяло, снова пришли запахи промокшего дерева, земли и нечистот.
Оставшиеся глядели цепко.
Старик был похож на сухую былину из тех, что переживают и пору жёлтых листьев, и холода, и первыми выглядывают из-под тающего снега, узкие и жёсткие, согнутые крючком ближе к макушке, с торчащей бородкой там, где когда-то был цветок. Он переводил взгляд с запятнанного на нептицу, покачивая головой, и в глазах его было любопытство.
Его товарищ смотрел недобро, прищурившись, сжав губы. Ноздри его раздувались, и он всё порывался закатать рукав, но останавливался, делая вид, что чешет руку.
В дверь, тяжёлую и тёмную, что-то ударило изнутри, она приоткрылась и затворилась опять. Послышалась возня, голоса, и дверь пошла вперёд. Цепляясь за неё, наружу качнулся человек и обвёл всех мутным взглядом.
— А-а, друг мой Ш-шгол... — сказал он, дёргая завязки штанов, и икнул. — То есть, да, Дарен... Я ск-кзал, Дарен...
Он справился с завязками, и тот, что шёл следом, едва успел повернуть его к стене. Нат упёрся в неё лбом и рукой. Зажурчало.
— У-уф, насилу дотащил. Вот его ты искал?
— Ну, Ваббе, остолоп, — процедил сквозь зубы его товарищ и закатал-таки рукав, обнажая крепкую руку, тёмную и грубую. — Мы тебя за чем посылали?
— А что? Вот, привёл же...
— Да всё уже, забудь.
И он обернулся к запятнанному, неспешно поднимая второй рукав.
— Ну?
Шогол-Ву промолчал.
— Я спрашиваю, зачем тебе вот этот? Что у вас за дела? Может, кишки ему собрался выпустить прямо здесь, у меня во дворе?
Нептица вытянула шею, приглядываясь. Узнала человека, прошла вперёд и толкнула в спину, радуясь.
— Пш-шла вон, тварь! — взмахнул тот свободной рукой. — Я кому?.. В-вот дрянная...
— Я заберу его, — сказал Шогол-Ву. — Где его рогач? Мы уедем.
— Рогач? Ну, поздно ты явился. Пропил он рогача.
Мужик, что стоял в дверях, радостно подтвердил:
— Такая пьянка вчера была! Этот-то как заявился, сказал всем наливать за его счёт. Уж и не помню, когда «Цветущий куст» так гудел! Народ-то ушлый, местные подтянулись, так друг твой и рогача прогулял. Но ты не боись, мы следили, чтоб всё честно.
Нептица зашла сбоку, и Нат с размаху сел в грязь, истоптанную сапогами.
— Ах ты, рогачья лепёха! — выругался он. — У-у, пр-роклятая! Трёхрукий, чтоб тебя... не натешился ещё, а?
— У него камень ценный, — сказал мужик и ткнул себя толстым красным пальцем в грудь. — Боялся, чтоб не украли. А сам, дурень, всем и каждому растрепал. Повезло, что мы люди честные, приглядели, а то бы и стащил кто. Народ-то собрался разный. Льёт, гремит — тут и ради дармовой выпивки не каждый из дома выйдет, всё больше отребье налезло, которое вон Лейт обычно и на порог не пускает. Повезло ещё гуляке!