Сын детей тропы
Шрифт:
— Пахнет?
— Прежде я любила выходить после дождя. Станешь у ограды, а воздух сырой, и так тихо-тихо, будто в мире никого не осталось. Только слышно, как земля воду пьёт. А если пора листьев, то они дышат, и свежо так, и капля с листа на лист, как шёпот — а потом в траву. И от капель этих кажется, будто зверьки бродят вокруг, как вот моховики или пересветыши. Но главное воздух, я сколько лет дышала — надышаться не могла. А теперь...
Она покачала головой.
— Я б заплакала, да, чую, и этого не могу.
Всё
— Вот глупая старуха, а, милый? Ей жизнь подарили, а она недовольна. Ну, хватит грустить! Я-то не голодна, а вам бы поесть чего. Всё, что в мешке было, Нат забрал.
Шогол-Ву вернулся в дом, набросил куртку и прошёлся по саду, мокрому и тёмному. В другое время сюда приходили кормиться звери — зайцы, может, ещё изнорники, но теперь, после дождя, их ждать не стоило.
Зато он нашёл белые корни, полудикие, маленькие и сморщенные, проспавшие в земле и пору жёлтых листьев, и снег. Нарыл целую корзину. Взял её в доме, сломанную, без ручки.
Поставил перед дочерью леса и дал нож.
— Промой и очисти.
Сам вышел за прутьями. Собрал по пути хвороста, взял пару сломанных досок, а когда вернулся, ничего не было готово. Дочь леса держала грязный корень, срезая вместе с кожурой не меньше пальца мякоти, и в корзине рядом с остальными, нетронутыми, лежали два-три изуродованных.
— Остановись, — сказал Шогол-Ву. — Что ты делаешь?
— Очищаю, как ты просил.
— Сперва нужно мыть.
Лужа так и стояла на полу, под дырой в крыше, и была достаточно глубока, чтобы вымыть корни, не замутив воду. Шогол-Ву ополоснул корзину, промыл корни и сложил обратно.
— Ты, милая, стряпать-то умеешь? — спросила тётушка Галь. — Могла и у меня спросить, если не знаешь чего. Я ж не вижу. Молчишь, работаешь — ну, думаю, оно и ладно.
— Я дочь вождя, — ответила Хельдиг, но в голосе её не слышалось гордости. — Я видела, как готовят женщины. Я справлюсь.
Шогол-Ву заострил прутья, а после показал дочери леса, как чистить корни. Она старалась, но дело шло медленно. Тогда он отнял нож и сделал сам. Два корня бросил нептице, чтобы не лезла в корзину.
— Их не в чем сварить, — робко сказала дочь леса.
— Мы испечём на прутьях. Нанизывай.
Но у неё и это вышло плохо, только зря искромсала пару корней. Зато нептица порадовалась: порченое отдали ей.
— Возьми прут. Держи вот так.
Дочь леса послушно взяла прут двумя ладонями. Палец кровил — видно, обрезалась. Спросила, не отрывая глаз от огня:
— Кто научил тебя? Разве у вас готовят не женщины?
Шогол-Ву промолчал.
— Я сказала не то?
— А выйду-ка я, воздухом подышу, — сказала тётушка Галь. — Вы, поди, и без меня управитесь.
Она поднялась, нащупала стену, добралась до двери. С ней попросилась нептица, и в доме стало просторнее. Лишь рогачи сопели — пятнистый уснул,
— Держи прут выше, — сказал Шогол-Ву.
Он помолчал и добавил, глядя в огонь:
— В моём племени у котлов стоят женщины. Это работа для слабых и старых, для тех, кто больше не может охотиться. Кто ни на что не годен, кроме этой последней пользы. А мужчина, даже ослабевший, скорее перережет себе горло, чем станет к котлам.
— Прости меня, — сказала дочь леса. — Я не хотела обидеть. Я не знала...
— Я стоял у котлов. Стоял с той поры, как сам был чуть выше котла. Я был тогда дитя племени, просто дитя без имени. Мне велели помогать женщинам.
Дочь леса посмотрела на него, широко раскрыв глаза, и прут, который она держала, опустился в огонь. Шогол-Ву направил её руку выше.
— Больше некому было помочь?
— Сочли, это подходящее дело для такого, как я. Последнее, что стоит между негодными детьми племени и смертью.
— Смертью? Чем ты мог заслужить смерть?
Шогол-Ву опять взялся за прут в пальцах лесной девы и поднял его. Она даже не заметила.
— Я знал, кто моя мать. Но я не жалею о том, дочь леса, и не стыжусь. И того, что стоял у котлов, не стыжусь. Корни сгорят, если так держать.
Она отвела взгляд, подняла руку выше.
— У детей тропы суровые нравы, я слышала о том. Так это мать учила тебя?
— Её отправили к ушам богов. Она могла уйти, но выбрала этот путь, чтобы я жил. И я жил — ради неё. И если для этого нужно было стоять у котлов, я стоял.
Дочь леса посмотрела на него, и в светлых её глазах начали собираться слёзы.
— Но так нельзя! — воскликнула она. — Так нельзя!
— Зачем ты плачешь? Это не твоя боль. Что до старых законов, разве не ты сказала: они мудры, даже если жестоки? Разве не ты сказала: пожалеешь одного, и умрут многие?
— Но наши законы придуманы для защиты мира, а ваши?
— Для защиты племени. Среди нас нет слабых. Нет тех, кто нарушит клятву, как это сделал Свартин. Нет тех, кто станет убивать своих же ради земли и власти. Может, мы не защищаем мир, но мы и не станем теми, от кого его нужно защищать. И если бы камень был нашим и его отняли, дети племени не стали бы трусливо отсиживаться, позволив самому никчёмному идти в одиночку.
— Никчёмному?..
Дочь леса опять позабыла о корнях, и прут опустился в огонь.
— Ты угодила в беду, едва выйдя за порог, — сказал Шогол-Ву, отнимая прут. — Тут, внутри, у тебя есть сила — может, больше, чем у прочих. Но телом ты слаба, и ничего не знаешь о жизни. В тяжёлые времена такие, как ты, уходят первыми. Эти корни уже готовы, пеки другие. Или хочешь всё отдать Двуликому?
Он подал дочери леса два новых прута, поднялся и вышел.
— Ну, поговорили? — спросила тётушка Галь, заслышав шаги. — Вы двое похожи.