Сын Екатерины Великой. (Павел I)
Шрифт:
Увы! В то же самое время, вследствие ссоры, происшедшей между Австрией и Англией из-за субсидий и займов, Сент-Джемский двор отказался ратифицировать соглашение, заключенное в Петербурге Кобенцелем и Витвортом при посредничестве царя. Ссора произошла из-за того, что Венский двор взамен денег, которые он получил, или хотел получить, все еще не двинул ни одного солдата. В то время как русские войска уже достигли Брюнна, ни один австрийский полк, по-видимому, не собирался еще выступать в поход вместе с ними. Возмутившись на минуту против Лондона, Павел должен был сознаться в неосновательности своего гнева, и 20/31 декабря 1798 года он отправил Разумовскому один из рескриптов, какие он умел диктовать: «Дальнее медление подаст союзникам сильные подозрения, что Венский двор ищет только одержать от французов какие-либо собственные выгоды; при дальнейшем того продолжении Мы должны будем
Тугут привел сначала массу объяснений, доказывая необходимость выиграть время. Он уверял, что твердо решился начать войну и вести ее с величайшим упорством. Будут приложены все старания не только к тому, чтобы прогнать французов из Италии, но и к тому, чтобы их там уничтожить; после чего, если Россия пожелает дать 60000 солдат, будет совершено нападение на Францию с юга, где население относится очень враждебно к Директории, и оттуда пойдут на Париж, прикрывая это движение восстанием, вызванным в Швейцарии. Ввиду такого плана кампании, уже сделано распоряжение занять Граубинден. Но время года малоблагоприятно для подобных операций; союзники еще не пришли к соглашению, какое им принять направление, а, с другой стороны, давно уже подготовленный разрыв Раштадтского конгресса нельзя было ускорить. Поэтому не годилось привлекать раньше времени внимание Директории. Разумовский находил эти доводы очень разумными и всячески старался обратить на них внимание в своих депешах. Но Кобенцель в своих донесениях указывал на невозможность испытывать еще дольше терпение царя, и в конце января 1799 г. курьер привез из Вены в Петербург новые предложения.
Ввиду того, что война уже разразилась в Италии, и император всероссийский принимает так близко к сердцу интересы обоих монархов, изгнанных из их столиц, – не согласится ли он назначить туда корпус генерала Розенберга, без которого постараются обойтись на Рейне? Корпус генерала Германа, уже отправленный в Италию, может к нему присоединиться, и, таким образом, это составит вместе с австрийскими войсками сильную армию, командование которой примет эрцгерцог Иосиф. Однако принц не обладает большим опытом. На помощь ему Тугут имел в виду просить у царя фельдмаршала Суворова, покрывшего уже себя славой вместе с австрийцами в последней Турецкой кампании.
Во враждебном для Франции лагере мысль эта зародилась в действительности уже давно. В марте 1798 г. Гримм писал из Гамбурга! Семену Воронцову: «В 1793 г. старый граф Вюрмзер говорил мне в главной квартире короля Прусского, во Франкфурте: „Дайте нам вашего графа Суворова с 15000 русских, и я вам обещаю, что через две недели мы будем в Майнце и заберем в свои руки все, вместе с оружием и обозом“. Наконец, по мысли Разумовского, английский посол в Вене, Мортон Эден, дал толчок в этом смысле малоизобретательному уму Тугута.
Павел был одновременно и польщен этим предложением, и приведен в замешательство. Эрцгерцог Иосиф был уже в то время женихом злополучной Александры Павловны, недолго утешавшейся в своих неудачах этой свадьбой и предназначенной для других более жестоких испытаний; предполагаемая комбинация, по-видимому, предоставляла России в коалиции главную роль, чего все сильнее и сильнее добивалось честолюбие царя. Воинственное настроение монарха, кроме того, снова пробудилось благодаря успехам переговоров, которые он с начала года вел в Константинополе. Его посол только что подписал там с Турцией союзный договор, на который вскоре последовало согласие Англии. Он обеспечивал совместное действие обоих государств против Франции со значительными сухопутными и морскими военными силами. Но Суворов был в опале и в ссылке, и Павел продолжал относиться скептически к военным способностям человека, ничего не понимавшего в прусском уставе.
Его самолюбие взяло верх. Собственноручным письмом царь приглашал старого воина, столько от него перенесшего, принять предложенное ему командование; но когда Кобенцель заговорил о победах, которые союзники не замедлят одержать при таком начальнике, Павел покачал головой:
– В этом я умываю руки!
В то же время, в письме к генералу Герману, он поручал последнему иметь своего рода опеку над фельдмаршалом, «наблюдая за предприятиями, в которые может пуститься этот старый воин в ущерб вверенным ему войскам и делу, умеряя его пыл и вообще служа ему ментором».
Суворов согласился; но нельзя было себе представить, чтобы он помирился с каким бы то ни было опекуном, даже если бы служба последнего прошла иначе, чем у генерала без боевого прошлого, на которого была возложена эта миссия. Герману не привелось испробовать свои силы. Он получил вскоре другое назначение, а эрцгерцог Иосиф, женившись в марте на дочери Павла, тоже отказался пожинать лавры в Италии. Итак, Суворову не пришлось ни с кем делить начальствование, для которого его считали таким неподходящим, и обязанности «ментора» он должен был взять на себя. В то же время Павел, со свойственной ему непоследовательностью, доверил ему своего юного сына, Константина, чтобы он научился военному искусству у человека, которого так мало уважал его отец!
Так был подготовлен бессмертный поход, стяжавший блистательную славу русскому оружию; однако, Россия не получила от него ни малейшей выгоды, и в тот момент, когда эта война была решена, начавшие ее были всего менее согласны между собой относительно преследуемой ею цели, и даже относительно того, как начать и как ее вести.
Они продолжали договариваться не только в Раштадте, но и в Берлине, где отъезд Репнина не положил конца переговорам, очевидно, таким бесполезным, и в которых князь так безуспешно принимал участие. Панин, на легковерие и слепую пруссоманию которого часто указывал Тугут, поддерживал еще не достаточно энергично, по его мнению, усилия английских и австрийских послов. А практически он становился хозяином русской политики. Действительно, в Петербурге министерский кризис, с уходом Безбородко, оставил департамент Иностранных Дел в полном беспорядке. Это совпадало, кроме того, с отсутствием, до некоторой степени, прусской дипломатии на берегах Невы. Тауентцин был отозван летом 1797 года и заменен генералом фон Грёбеном, который, будучи хорошим военным, был приятен Павлу на плац-параде, но не приносил никакой другой пользы. Он предоставил даже всю переписку секретарю посольства, Вегелину.
Впрочем, попытки к соглашению по отношению к Франции, или всякой другой державы, всегда приводили к вопросу о вознаграждениях. В этой области, стараясь одновременно, хотя и вовсе не сговорившись, получить от Пруссии и Австрии заявление об одинаковом бескорыстии, Панин и Сиэйс разделили одну и ту же неудачу. Последний писал Талейрану: «J’avais r'eussi a doubler le pas, comme vous dites, mais il se trouve, que j’ai couru dans un cercle». [4]
В конце 1798 года прибытие Томаса Гренвиля, напугав прусского министра, усилило только его осторожность. По мнению Панина, Гаугвица и его коллег удерживал только страх, так как они не желали ничего лучшего, как заключить союз с Австрией и Англией против Франции, но боялись, что их предупредит нападение республиканских войск. Его пруссофильство несомненно обманывало его. Чтобы уничтожить эти опасения и положить конец нерешительности, которую они вызывали, он получил в первых числах 1799 года распоряжение предпринять решительный шаг: сообщив Берлинскому двору об англо-русском договоре, он должен был в категорической форме спросить, желает ли Пруссия к нему примкнуть, причем, в случае согласия, русский корпус в 45000 человек, под начальством князя Голицына, присоединится к прусским войскам, и будет оказана энергичная поддержка царя в требовании приличного вознаграждения для Бранденбургского и Оранского домов. В случае отказа, он должен немедленно уехать и отправиться в Карлсбад, где его присутствие могло оказаться полезным, чтобы предупредить конфликт чисто интимного характера: супруга великого князя Константина находилась в этом курорте и, будучи в очень дурных отношениях с мужем, обнаруживала намерение не возвращаться больше в Петербург.
4
9 сентября 1798 г. «Мне удалось ускорить дело, как вы говорили, но оказалось, что я бегал в колесе».
Результат оказался таким, какого и можно было ожидать. Король дважды уклонился от аудиенции, а его министры кричали, что их хотят скомпрометировать. Но Панин не уехал. Он отказался играть назначенную ему роль в маскараде, устроенном молодой королевой, и удовольствовался этим выражением обиды, тотчас же прельстив себя надеждой извлечь пользу из натянутости, проявившейся в отношениях Гаугвица и Сиэйса. На самом деле министр Фридриха-Вильгельма думал вовсе не о том, чтобы ссориться с представителем Директории. Правда, требование, присланное из Петербурга, склоняло его к сближению с Англией, но только в виде союза «для защиты системы безопасности на севере Европы». И это, по его понятиям, означало поссориться не с Францией, а с Россией, откуда, как он воображал, Пруссии грозит нападение. Гаугвиц заявил это без обиняков Томасу Гренвилю, и впоследствии сам Панин хвастался, будто помешал в этот момент возгореться войне между обоими государствами.