Сын капитана Алексича
Шрифт:
И может быть, стертые временем квадраты ветхого пола до сих пор хранят память о тихих шагах царицы, оплакивающей убитого сына.
Кто-то подходит ко мне, деликатно покашливая. Я вздрагиваю, очнувшись от своих мыслей. Это тетя Даша, уборщица музея, веселая, говорливая старушка.
У нее коротко стриженные волосы, круглое, почти без морщин лицо. Бессменно уже много лет работает она в музее, и мы, ребята, прозвали ее некогда за живость и веселый характер «Тетя Молодаша».
Тетя Даша не узнала меня. Она
Потом обращается ко мне. Ей, видно, не терпится потолковать с первым посетителем, и она, улыбаясь всем своим круглым, сдобным лицом, говорит:
— Погоды-то стоят какие… — и кивает в окно, за которым серебряным текучим блеском лучится Волга.
— Не узнаете меня, тетя Даша? — спрашиваю я.
Она вглядывается в меня:
— Да нет, вроде незнакомый человек…
— Помните, мы к вам из детского дома приходили на экскурсию?
— Это из «Розы ветров»? — оживляясь, спрашивает она.
Я киваю.
Она снова пристально вглядывается в мое лицо.
— Много вас сюда ходило, что-то никак не припомню сейчас, — в голосе ее звучит искреннее сожаление. — Ой, батюшки, — спохватившись, она всплескивает короткими ручками. — Заболталась с вами и «Последние известия» пропустила…
Она подбегает к шкафу, где хранится боярская одежда, и дотрагивается до стены рукой.
И мы слышим: «Сегодня ночью температура воздуха была…»
Поистине, как-то странно слышать знакомый всем голос Левитана среди этого раз и навсегда застывшего мира древности.
Катя быстро вбегает в зал, торопливо здоровается со мной.
— Чуть не опоздала, — говорит она и, улыбаясь, зажав шпильки в руке, перекалывает косы. Глаза ее, смотрящие на меня снизу вверх, немного косят от напряжения. На висках блестят капельки воды. Видно, проспала, только-только успела умыться и, как следует не причесавшись, прибежала сюда. Обеими руками она приглаживает волосы на висках, пальцы ее быстро, привычно пробегают по косам, уложенным на затылке.
— Кажется, все…
Тетя Даша уходит, и мы слышим, как она говорит кому-то на улице:
— А ну, граждане, давайте. Вход открытый…
— Катя, — говорю я, — хватит тебе на Сергея дуться. Посердилась — и довольно…
Катя не отвечает. Она глядит на дверь позади меня. Уже появились первые посетители. Это пассажиры с проходящего мимо парохода — трое юношей и две девушки в пестрых косынках. Они стоят на пороге, озираясь вокруг.
— Заходите, товарищи, — приглашает их Катя. — Вы что, с «Молокова»?
В нашем городе мы все привыкли узнавать пароходы по гудкам. У «Молокова» гудок пронзительный и долгий-долгий…
— С него, — отвечает за всех плечистый, загорелый до синевы парень, похожий на цыгана. Он улыбается, улыбка у него, как вспышка магния, озаряет все его смуглое, с ослепительными зубами лицо.
— Хорошо, — говорит Катя, мельком взглянув на часы. — Времени у нас час, начнем, пожалуй…
Она берет в руки палочку-указку, предусмотрительно положенную перед ней тетей Дашей.
— Вот этому колоколу, — равнодушным, видимо заученным, тоном начинает Катя, — около пятисот лет…
Она ударяет палочкой по крутым бокам колокола, и он издает глухой, долго не смолкающий звук, как бы жалуясь на то, что его потревожили.
— Когда по приказу Бориса Годунова был убит в Угличе царевич Димитрий, этот колокол первым возвестил жителям об убийстве наследника престола, — говорит Катя. — Тогда царь Борис велел его за это сбросить на землю. Вот отчего и появилась на нем эта трещина.
— До чего вредный царь был, — говорит загорелый парень и щурит свои цыганские глаза. — Одно слово — тиран.
— Да, Годунов тиранил народ, — не желая понимать иронии, спокойно соглашается Катя. — Колокол был подвергнут наказанию, его били кнутом, отрезали ухо и тем самым лишили его, как тогда считалось, чести.
— Действительно, одного уха недостает, — замечает девушка в синем платье. Она качает головой, и с головы ее слетает косынка. — Скажите пожалуйста, надо же додуматься, ухо обрезать!
Катя невольно улыбается и продолжает говорить дальше уже с заметным воодушевлением:
— Колокол был сослан на вечное поселение в Тобольск. Сосланные вместе с ним угличане тянули его за собой на веревках, многие не выдержали, умерли дорогой, а те, что выжили, добрались вместе с колоколом до Тобольска. Тамошний воевода написал: «Первый ссыльный — неодушевленный».
— Так и написал? — переспрашивает девушка в синем платье.
— Так и написал, — отвечает Катя.
Она ходит по залу, продолжая рассказывать, останавливается возле выцветшего от времени поясного портрета мальчика. Строго, в упор глядят тщательно выписанные живописцем большие глаза с тяжелыми веками, вокруг кудрявой головы — венчик. Руки в расписных рукавах нарядного кафтана сложены на груди, пальцы блестят сапфирами и жемчугами.
— Царевич Димитрий, — поясняет Катя. — Убит по приказанию Годунова.
— Это я у Пушкина читал, в «Борисе Годунове», — замечает парень, похожий на цыгана. — Интересно очень все описано! И про царевича тоже. Только там про него сказано, что он рыжий и, потом, уже не маленький, лет, должно быть, двадцати с чем-то.
— Так это ж не тот царевич! — возражает юноша в белой майке. — Это ж самозванец. Неужели не помнишь, Игорь?
— Верно. Я и забыл. — Игорь обращается к Кате: — Вы бы нам еще что-нибудь рассказали…
— Что же вам еще рассказать? Вон видите, кресло царицы…