Сын капитана Алексича
Шрифт:
Она печально качает поседевшей головой. Она не думает о себе, о своей смятой, подавленной любви, о том, что и она теперь тоже далеко не молода. Все ее мысли — только о нем, о нем одном…
Мы молча идем по саду, думая каждый о своем, а вернее, все об одном и том же. Вдруг Надежда Поликарповна тихонько вскрикивает и дергает меня за рукав.
В дальнем углу сада, под грушевым деревом, на траве сидит Федор Кузьмич. Он сидит опустив голову, как бы вглядываясь во что-то. Потом встает с земли и идет нам навстречу. Лицо его спокойно,
— Что же она пишет? — тихо спрашивает Надежда Поликарповна. — Собирается приехать?
— Нет, — так же тихо говорит он, — она в больнице, очень больна, чем — не пишет…
— Адрес есть?
— Да. Клиническая больница номер пять. На Васильевском острове. Терапевтическое отделение. Алеша, — он обращается ко мне, — ты когда уезжаешь?
— Завтра. В крайнем случае послезавтра.
— Поедем вместе.
И, круто повернувшись, быстро идет к дому.
6
Весь день к нам идут телеграммы. Бывшие питомцы поздравляют «Розу ветров».
Егор жадно просматривает, — нет ли весточки от Лены? Но от нее ничего нет.
— Ну и пусть, — бормочет он про себя. — Ну и пускай, и черт с нею совсем…
А сам становится час от часу все мрачнее. Мне тоже как-то не по себе: обидно за Егора, потому что теперь я вижу — Лена решила порвать с ним, да и не только с ним, со всеми нами. И еще жаль, что Егору пора ехать.
— Привет Сергею и Кате, — говорит он. — В следующем месяце заеду, тогда повидаюсь с ними.
— Напиши когда-нибудь, — говорю я.
Егор усмехается:
— Не знаю, Гвоздь, не очень-то я люблю письма писать… — Он крепко жмет мою руку. — Будь здоров. Не кашляй и дыши носом.
Он верен себе. Ни за что не выкажет подлинных своих чувств. Приехал, всего лишь на несколько часов — повидаться со мной, но никогда не признается в этом. Хоть бей его, скажет: «Да так, захотел прокатиться, и все тут…»
Но я хорошо знаю его. Я знаю, он дойдет до дверей и обернется ко мне и обязательно скажет еще что-то, может всего лишь одно какое-то слово…
Он подходит и говорит сквозь зубы:
— Знаешь, я этого… написал одну вещь, прочтешь потом, — и торопливо сует мне в руку листок бумаги.
Я прячу листок в карман и смотрю в окно — вон на улице еще раз мелькнула кожаная куртка. Прозвучали и стихли его шаги…
После обеда приезжает Семен Рыбалко. Он стал таким толстым, что я в изумлении гляжу на него — совсем не тот Семен! Тот был тонкий, худощавый мальчик с длинными ногами, носил очки и говорил писклявым девчачьим голосом. А теперь передо мной стоит огромный дядя, розовый, благодушный и, видимо, очень довольный собой.
Он учится на последнем курсе медицинского института, а практику проходит в сельской больнице, километров за сто от нашего города.
— Очки больше не носишь? — спрашиваю я.
— Не ношу, — признается он. — А ну их, без них лучше. Ну-ка, дай я на тебя хорошенько погляжу. Что ж, корпуленция превосходная, отличный habitus, просто придраться не к чему…
Мы сидим в саду на скамейке. Сад неожиданно стал тихим, необычно пустынным, и только из раскрытых окон дома доносится дружное, неясное жужжание: воспитанники интерната готовятся к вечеру. Многие из них впервые отмечают вечер традиционной встречи.
Солнце все дальше катится за Волгу. Остро пахнет нежными белыми цветами табака.
Когда-то Егор прозвал табак «рабочим цветком»: ведь днем он закрыт и развертывается только к вечеру, когда люди приходят с работы.
— Как Егор? — спрашивает меня Семен.
— Нормально. Если бы ты приехал часа на три раньше, застал бы его.
— Да, жаль…
Он задумчиво вытягивает толстые губы:
— Егор как-то до сих пор не сумел найти себя. Помнишь, он писал стихи? Все думали, поэтом станет…
— И станет, — убежденно говорю я. — Не спеши с выводами, Егор еще покажет себя.
Семен придвигается ближе ко мне:
— Только никому не говори: прошлой весной мы с ним как-то встретились, я был на практике в Рыбинской городской больнице, и он рассказал мне, что пишет песни для инвалидов в поездах. Только смотри! Это он мне по секрету рассказал, не дай бог, Федор Кузьмич узнает…
— Он уже давно их не пишет, — говорю я, а мысленно нещадно кляну Егора: по секрету всему свету, как это похоже на него! — И во-вторых, если он сказал тебе по секрету, то зачем же ты говоришь об этом?
Кто-то в доме играет на рояле. Кто-то, еще неумелый, еще плохо владеющий инструментом, с трудом подбирает «Тишину». И, как обычно вечером, музыка почему-то кажется печальной и особенно трогает за душу.
Полузакрыв глаза, откинув голову на скамейку, Семен негромко подпевает. Потом обрывает себя.
— Ты прав, — говорит он и спрашивает: — Больше никто не придет?
— Наверное, нет.
— Разъехались все наши кто куда. Рая Горохова где, не знаешь?
— Где-то под Ташкентом зоотехником на ферме. Федор Кузьмич переписывается с нею.
— А Вася Волохов? Не кончил еще консерватории?
— Говорят, в этом году заканчивает.
— Помнишь, как мы с ним пели дуэтом «Сомнение» Глинки?
Семен надувает толстые щеки и начинает густым, утробным басом:
Уймитесь, волнения страсти…
Потом вдруг умолкает, проводит рукой по горлу:
— Что-то у меня со связками…
— Это тебе кажется, — говорю я. Семен с детства отличался крайней мнительностью.
— Все мне кругом пророчили — второй Шаляпин! — Легкая усмешка загорается в его глазах. — А я, как видишь, врачом буду, сельским врачом.