Сын крестьянский
Шрифт:
Навстречу — Ивашка Болотников, голова непоклонная. Армячок нараспашку, поступь вразвалку. Рядом — собачонка Жучка. Остановился Иван, глядит на Остолопова, улыбается, а в серых глазах загорелись золотые искорки, огоньки неизбывной, непрощающей ненависти. Жучка напружинилась, заворчала.
С Остолопова всю благость как ветром сдуло. Пожевал впалыми, бледными губами, затрепыхалась рыжая бороденка-метелочка. Хотел было пройти мимо. Даже посторонился, опасливо взглянул на Жучку. Но нет, остановился, точно какая-то сила взяла его за шиворот и пригвоздила к месту. Не стерпел озорства от «проклятого смердова
— Чего зубы скалишь? По плети соскучился?
Но снова, осененный миром и благостью, усмехнулся и начал разговор шутейный:
— Ну как, смерденок, давно ли драли? Почесываешься после угощения?
Иван засмеялся:
— Беспременно почесываюсь, твоя милость. Птахи разливаются, цветики цветут, везде больно хорошо… Даже собачка Жучка хвостом завиляла. Чудно, не шарахается от духу подьячего.
Повернулся Иван, свистнул Жучке и, усмехаясь, ушел.
Оторопел Остолопов. «Не шарахается… собака… от духу подьячего… От меня, значит! — думает Остолопов. — Ах, стервец! Ну, постой!» И не раз бывал бит Иван за непочтение к управителю.
Однажды после порки Ваня спокойно встал, поклонился Остолопову и насмешливо проговорил:
— Благодарим, батюшка, за поучение! Не оставляешь меня своею милостью!
Накинул армячок и ушел, замурлыкав песенку.
— Не по-холопски блюдет себя, заноза! — сквозь зубы проворчал Остолопов, глядя ему вслед.
Но придраться было не к чему.
Вечереет… Остолопов сидит в горнице, мед пьет. Подошла к столу его сожительница — крутобедрая, грудастая, курносая Палаха. Больно ущипнул ее; улыбаясь, ощерил гнилые зубы:
— Эх, разлапушка! Палаха взвизгнула.
Разомлевший Остолопов взглянул в оконце и посерел от ужаса: на соломенной крыше его сарая с сеном закраснело, и тут же повалил дым и пламя. Выскочил Остолопов на улицу, руками машет, орет:
— Спасите, православные! Пожар!
Православные спасали, но сарай с сеном сгорел.
Остолопов сразу же решил, что поджег Ивашка Болотников — «в отместку сделал». Но, как ни доискивались, виновного обнаружить не удалось.
Ваня — разумеется, это он поджег — делал дело один. Никто не видал, как он пробрался в сарай. Терпеливо высекал кресалом огонь; дожидался спокойно, не торопясь уйти, пока разгорится сено. Во время пожара Ваню видели на другом краю деревни. Он беззаботно, весело играл с ребятами в бабки, и подозрение против него отпало.
Извелись старики Болотниковы, работая на господском току. Начинали работать до утренней зари, кончали после вечерней — жизнь беспросветная…
Наступили поздние летние сумерки.
В избе полумрак — от сумерек, от дыма, копоти, от бревенчатых стен, потемневших и ослизлых. Дрожащей, иссушенной рукой бабка сменила лучину. Причудливые багровые отсветы заметались по избе, то разгораясь, то угасая. Еще моложавая, изжелта-бледная Марья, рябой, рано поседевший Исай, сухонькая бабка Евфросинья уселись на лавки вечерять. На выщербленном, потемневшем столе — варево из ржаной муки.
Только стали хлебать из общей деревянной миски, как в избу вихрем ворвался Иван.
— Доколе будет такое поруганье? — вскричал он. — Смириться перед семенем крапивным нету мочи!
Стал рассказывать Иван об истязании дворового холопа Еремки, недосмотревшего за конем на боярской конюшне — поранил конь копыто.
— Поволокли Еремку по Остолопа велению, — опустив голову, позабыв о еде, рассказывал Иван, — поволокли двое… Такие же холопы. На конюшню… Пороть… Так стегали, что сам уж не встал, бедняга… Унесли. А Остолоп подошел, поглядел и ухмыляется. Наивернейший мне друг Ерема…
— Эх, Ванюша! Сердешный ты мой! Такое ли только видели мы на своем веку, — отозвался отец. — Приезжал, бывало, прежний князь… Лобанов-Ростовский прозывался. Здесь допрежь вотчина его была… Так на его глазах дворовых холопов в куль с каменьем зашивали да живьем в озеро бросали. Даже, окаянный, убытки понесть не пожалеет, холопа лишаючись. Дюже богатый был, сатана… Царь Иван Васильевич [3] царствие ему небесное, — набожно перекрестился Исай, — когда бояр усмирял, жизни его решил. Вотчину отписали на государя, в казну государеву… Я тогда еще мальчонкой был… Мы, вишь ты, после того на государевой земле жили. Ничего было… Полегчала жизнь. А потом вон какая неудача вышла: нашей-то землей Хрипуна, Телятевского Андрейку, поверстали. Не вотчиной, поместьем теперь земля-то наша прозывается.
3
Иван IV Грозный.
— Не мытьем, так катаньем донимают. Так, что ли, батя? — усмехнулся Иван.
— То-то и оно.
— Как же жить теперь на свете? — зарделся от негодования Иван. — Сегодня Еремку батогами казнят… А завтра сызнова меня казнить станет Остолоп. А опосля тебя, маманю, бабку… Нет, такого терпеть не мочно…
Ночью, в темноте, Иван стал копошиться, ходить по избе.
Услышала бабка, окликнула. Проснулись мать, отец. Спрашивают в темноте Ивана, а он притаился, молчит. Чуют старики, что спящим притворяется. Разожгла мать лучину. А Иван сидит у стола на лавке. На столе узел. Иван встал, поклонился старикам:
— Простите меня, батюшка, матушка, бабушка Евфросинья. Чем согрешил перед вами — простите!
— Что ты, что ты, Ванюшка, — насупился отец. — Слова твои какие сумные! Будто убрести собираешься, — взглянул он на узел.
Марья поняла своим материнским сердцем, подошла, положила руку сыну на плечо:
— Плетью обуха не перешибешь. А ежели что с тобой стряслось… беда какая… — сказала она дрогнувшим голосом, — поди к Остолопу, повинись. А то и тебя забьют, и мы сгинем, старые! Может, смилуется бог, главу поклонную меч не сечет.
— Невтерпеж жить здесь. Обо мне не тужите. В Сосновку, к крестной, хочу пойти. Днями возвернусь. Прощайте пока, родные!
Взял узел и вышел из избы. Мать побежала вслед:
— Ваня, Ванюша! Погодь, дай слово молвить… Ваня!
Но Иван не оборачивался. Только ускорил шаг.
Молчаливо, рукавом утирая слезы, по-ночному простоволосая, согнувшаяся, словно сразу постаревшая, мать вернулась в избу. Опустилась на лавку.
— Ушел? — сдвинув брови, сурово спросил отец.
— Ушел… Да только взаправду ли в Сосновку? — в слезах проговорила мать.