Сын негодяя
Шрифт:
Прощай, мой мальчик… Люблю тебя…
Он мстил мне за годы моего молчания. Упрекал в сыновнем равнодушии. Будил чувство вины. «Люблю тебя?» Да ни разу за все мое детство он не произнес этих слов. Когда мне это было так нужно. А теперь – взял и изгадил их. Изрыгнул, как будто хлопнул дверью.
Позвонить ему я смог только спустя две недели. Когда пришел в себя. И перестал на него злиться за то, что он не умер. Ну и когда он выписался
Трубку сняла мама:
– Позвать отца?
Я слышал, как он громко ругает телевизор. Мама уменьшила звук. Отец взял трубку.
– Алло, кто это? – умирающий голос.
Я, это я, кто же еще? Отец всю жизнь создавал вокруг себя полный вакуум, и это ему удалось. Я спросил, как его здоровье.
– Так себе.
Он натужно дышал. И даже, как ребенок, притворно закашлял.
– Я прослушал твое сообщение, папа.
Пауза.
– Алло, ты тут?
Да, он тут. Снова закашлялся. Я сел на пол и стал теребить телефонный шнур.
– Ты помнишь, что ты там говорил?
– Да, – только и ответил он.
– О чем это, папа?
Снова пауза. Он поднес трубку к самому рту.
– О «Лили Марлен»?
– Да, о «Лили Марлен» и не только. Что это значит?
Наверно, он оглянулся на маму, которая вернулась в кухню, и понизил голос:
– Когда-нибудь я тебе объясню. Но не сейчас.
– Нет, сейчас.
В трубке опять зашуршало.
– Нет, это долгая история.
Я вздохнул.
– И потом, такие вещи надо рассказывать с глазу на глаз.
Меня как раз посылали в Лион писать репортаж о волнениях в южных пригородах. Квартал Менгет взбунтовался против участившихся рейдов полиции. Я должен был поговорить с кюре, который поддерживал местную молодежь. Если отец захочет, мы могли бы встретиться.
– Только не дома. Не при маме.
Ладно. Не дома. Не при маме. Это, сказал отец, будет мужской разговор, который касается только меня. Я спросил, может ли он уже выходить. Да, сказал он. Встретимся в каком-нибудь укромном кафе неподалеку от дома. В последний момент я засомневался:
– И мы поговорим о том, что ты мне сказал в сообщении?
Пауза.
– Да.
– О твоих товарищах, Украине, Берлине… Об этом?
– Да, я все тебе расскажу.
Опять соврет, подумал я. Еще что-нибудь напридумает. Новый Зюйдкот, как тогда, в детстве. Но в его голосе слышалось что-то, чего я прежде за ним не знал. В его дыхании – какая-то особая усталость. Тревога и облегчение. И я дал ему последний шанс сказать правду.
3
Я увидел его еще с улицы, сквозь стекло. Усталый вид, серое лицо, потухшие глаза. Но едва я вошел, как он ожил, точно марионетка, которую дернули за нитки. Встал со скамейки и обнял меня через стол, поверх кружки пива.
– Ну как, встретился с кюре из Менгета?
– Встретился.
– Лучше бы этот кюре сидел в своей церкви! – проскрежетал он, сопроводив свои слова злобным взглядом, и раздраженно махнул рукой.
Узнаю отца.
– Твоя левацкая газета, уж наверно, поддерживает эти безобразия?
Он сверлил меня взглядом. Я поднял руку и окликнул бармена:
– Мне, пожалуйста, то же самое!
– Так что? – отец вздернул подбородок. – Ты тоже за этих хулиганов?
Пиво свежее. Я не спеша отпил первый глоток. Успокоительный, смягчающий душу. И только тогда наклонился к отцу:
– Давай не будем ругаться, ладно?
Отец осмотрелся. Двое старых арабов потягивали кофе, запивая водой.
– Вот эти точно не лионцы, – тихо сказал отец. – Конечно, все это из-за алжирской войны и мая 68-го.
– Мне все равно, папа.
Он дернул плечом.
– А мне нет.
Мы сидели каждый перед своей кружкой, не поднимая глаз.
– Ты собирался что-то мне сказать.
Он поднял руку, заказал еще кружку. Потом откинулся на спинку скамьи. Молча уставился на меня. Свернул лежавший перед ним номер «Прогресса».
– Дедушка сказал тебе правду.
Он ударил кулаком по столу.
Я молчал. Отец сложил газету и разглядывал мокрый след от кружки на деревянном столике.
– Когда, что он сказал? – Я вдруг нечаянно пустил петуха. Прочистил горло и повторил: – Что сказал дедушка?
Отец пожал плечами.
– Сам знаешь. Про войну. Что он там наболтал.
Я обхватил руками запотевшую кружку. Похолодел. И солгал:
– Я не помню.
Отец пригнулся ко мне.
– Не помнишь? Он сказал, что видел меня во время войны на площади Белькур одетым как немец и что ему за меня стыдно.
Я был ошеломлен.
Отец бросил взгляд на соседей. Нас отделял от них пустой столик. Глаза его сияли.
– Ну да, дед действительно видел меня на площади Белькур одетым как немец, и что?
Он откинулся на спинку скамьи, вытянул ноги под столом, шумно вздохнул. И поднял глаза на грязный потолок. Казалось, он сбросил с себя огромную тяжесть. Потом снова перегнулся ко мне через стол.
– Заруби себе на носу, мне плевать на то, что обо мне подумают люди. И что подумаешь ты. Не тебе и не им указывать мне, хорошо или плохо я поступил, ясно?
Пауза. Я боялся, что отец перейдет на крик.
– И я никому не позволю читать мне сегодня мораль со своего дивана. Так им всем и скажи: вот чем занимался мой отец во время войны. И преспокойненько с этим живет.