Сын полка
Шрифт:
Но воинская дисциплина не позволяла ему первому начинать разговор со старшим.
– Это хорошо, что тебе нравится наше орудие, – сказал наводчик Ковалёв, – славная пушечка. Ей цены нет, кто понимает. Работяга.
Он похлопал пушку по стволу, словно это была лошадь, затем посмотрел на ладонь и, заметив, что она запачкалась, вынул из кармана чистую, сухую ветошку и любовно обтёр пушку.
– Она у меня чистоту любит, – сказал он, как бы извиняясь за свою мелочность. – Так, стало быть, тебя к нам командир батареи на выучку прислал?
– Так
– Не козыряй всё время. Ничего. Не тянись. Ну что же, это правильно. Коли хочешь быть хорошим артиллеристом, с малых лет учись работать возле пушки, а привыкнешь, так потом до седых волос доживёшь – не забудешь, как что делается.
Он сел на лафет и стал плоскогубцами починять свои очки, посматривая на Ваню необыкновенно добрыми и вместе с тем проницательно-острыми глазами очень дальнозоркого человека.
– Так-то, орёл. Пушку надо смолоду любить. Вот этаким-то макаром, как ты сейчас, и я когда-то пришёл на батарею. Было это, братец ты мой, не более не менее как тридцать годов тому назад. Немалое времечко. А я как сейчас всё помню. Был я тогда, конечно, постарше тебя. Шёл мне девятнадцатый год. Я охотником на войну попал. Но всё равно – мальчишка. И представь себе, какое чудо: наша батарея тогда стояла на позиции как раз где-то в этих же самых местах.
Видал, какой круг моя жизнь описала? Сейчас, конечно, не узнать. – Он огляделся по сторонам и махнул рукой. – Сильно земля с тех пор переменилась. Где были леса, там стали поля. Где были поля, там выросли леса. Но, в общем, где-то здесь. На границе Германии. Тогда отступали. Теперь наступаем. Только и всего.
Эти слова крайне поразили Ваню. Он, конечно, много раз слышал разговор о том, что армия наступает на Восточную Пруссию, что Восточная Пруссия – это уже Германия, что скоро советские войска ступят на немецкую землю.
Ваня, так же как и все в армии, твёрдо верил, что так оно в конце концов и будет. Однако теперь, когда он услышал эти желанные и так долго ожидаемые слова «граница Германии», он даже как-то не совсем понял, о чём говорит Ковалёв. Он был так взволнован, что даже не удержался и назвал Ковалёва дяденькой:
– Где же Германия, дяденька? Где граница?
– Да вот же она. Тут и есть, – сказал Ковалёв, показывая через плечо плоскогубцами с таким видом, как будто показывал заблудившемуся прохожему знакомый переулок. – За этой высоткой. Километров пять отсюда. Не больше.
– Дяденька, правда? Вы меня не обманываете? – жалобно сказал мальчик, знавший по опыту, что некоторые солдаты любят над ним подшутить.
Но глаза Ковалёва были вполне серьёзными.
– Верно говорю, – сказал он. – Река, а за ней самая Германия и начинается.
– Честное батарейское? – живо спросил Ваня.
– Да зачем тебе честное батарейское,
И Ковалёв показал плоскогубцами на бумажку с номерками на орудийном щите.
Но Ваня всё-таки ещё сомневался. Ему трудно было поверить, что вот тут, совсем близко, в каких-нибудь пяти километрах, начинается Германия.
– Дяденька, не обманывайте меня! – почти со слезами сказал Ваня.
– Фу, будь ты неладен! – рассмеялся Ковалёв. – Не веришь. А что же тут особенного? Да наши разведчики ещё вчера в эту самую Германию ходили, нынче утром вернулись. Паника там, говорят, не приведи бог.
– Как! Разведчики были в Германии?
Ковалёв даже не представлял себе, какой удар нанёс он Ване в самое сердце. Оказывается, разведчики уже были в Германии. Весьма возможно, что в Германии уже побывали Биденко и Горбунов. А сержант Егоров наверняка побывал. Значит, если бы Ваню не перевели в огневой взвод, он тоже мог бы уже побывать в Германии. Он упросил бы разведчиков. Они бы его взяли. Это уж верно.
И Ваня почувствовал жгучую обиду. Всё-таки в душе он ещё был разведчиком. Самолюбие его сильно страдало. Конечно! Все разведчики уже были, а он ещё не был.
Он надулся, густо покраснел и, кусая губы, опустил ресницы, на которых выступили слёзы.
– Я бы им там дал, в Германии! – неожиданно сказал он сквозь зубы, и глаза его метнули синие искры.
Ковалёв с любопытством посмотрел на мальчика, но не улыбнулся и не сказал того, что непременно сказал бы всякий другой солдат: «А ты, братец пастушок, злой!» Он понял, что в эту минуту делалось в душе Вани. Он вынул свою трубку, насыпал в неё махорки, зажёг, защёлкнул крышечку и, пустив через усы душистый белый дым, очень серьёзно заметил:
– Терпи, пастушок. На военной службе надо уметь подчиняться. Твоё место теперь у орудия. Вместе с орудием и въедешь в Германию.
И для того чтобы его слова не показались мальчику слишком сухими, нравоучительными, прибавил, улыбаясь:
– С музыкой!
И как раз в этот миг где-то за ёлочками маскировки раздалась громкая команда:
– Батарею, к бою! Стрелять первому орудию!
Из окопчика телефониста выскочил сержант Сеня Матвеев, на ходу застёгиваясь и оправляя свою измятую шинельку с чёрными петлицами. Сияя молодым возбуждённым лицом, он изо всех сил крикнул, раскатываясь на букве «р»:
– Первое орудие, к бою! По цели номер четырнадцать. Гранатой. Взрыватель осколочный. Правее восемь ноль-ноль. Прицел сто десять.
И прежде чем были произнесены эти слова, показавшиеся Ване таинственными заклинаниями, всё вокруг мгновенно переменилось: и люди, и самое орудие, и вещи вокруг него, и даже небо над близким горизонтом, – всё стало суровым, грозным, как бы отливающим хорошо отшлифованной и смазанной сталью.
Прежде всех изменился наводчик Ковалёв.
Ваня не успел посторониться, не успел подумать: «Вот оно, начинается!» – как Ковалёв уже перепрыгнул через станину, одной рукой надевая невесть откуда взявшийся шлем, а другой снимая брезентовый чехол с той высокой штучки возле щита, которую мальчик давеча заметил.