Сын Портоса
Шрифт:
Старик ласково похлопал его по плечу с видом подлинного епископа.
— Охотно прощаю вас. Обедайте спокойно и не грешите больше, плохо думая о ближнем.
— Обедать? Я и думать не мог об этом, имея такую тяжесть на сердце.
Но, по-видимому, тяжесть внезапно исчезла, так как молодой человек присоединился к своим компаньонам, уже приступившим к обеду четверть часа назад, и стал быстро наверстывать упущенное.
Буалорье обратил на это внимание своего друга.
— Да, у него отличный аппетит — совсем, как у моего бедного Портоса! — Затем, словно желая отогнать нахлынувшие воспоминания, шевалье д'Эрбле, повысив голос, обратился к молодому бретонцу, поглощавшему пирог с кроликом:
— Мой юный друг, не хотели бы вы рассказать нам о происшествии, во время которого вы были ранены и которое явилось причиной обморока молодой дамы?
— С удовольствием.
И Жоэль поведал о том, как экипаж был остановлен полковником королевских мародеров и его отрядом, причем о своем поведении он говорил со сдержанностью, заслужившей одобрение слушателей.
Когда он кончил, господин де Буалорье склонился к своему соседу и спросил:
— Вам не кажется, что этот молодой человек выражает свои мысли куда более изысканно, нежели крестьяне, чью одежду он носит?
— В самом деле, — ответил герцог. — По-видимому, он сельский дворянин из Бретани — младший сын в семействе, отправившийся искать счастья в столице, причем на мой взгляд с немалой надеждой на успех. Он красив, хладнокровен, сдержан, обладает хорошо подвешенным языком.
— Отлично сложен и…
— Сложен он так, что может останавливать мизинцем мельничные жернова или словно титан, взваливать на плечи валуны.
Тень прошла по лицу Арамиса: опершись локтем на стол и положив подбородок па руку, он глубоко задумался. Вид молодого силача, сравнения, которые он только что привел, вновь, как и недавно, вызвали перед его глазами образ Портоса. Не того Портоса, которого видел гибнущим, пытавшимся удержать огромную скалу в пещере Локмариа после взрыва, происшедшего, когда он бросил бочонок с порохом под ноги преследователям, — не поверженного гиганта, а Портоса счастливых дней их братства по оружию. Портоса, рослого мушкетера, деятельного, хвастливого, великолепного в его мундире и шитой золотом перевязи, сверкавшей на солнце. Портоса, грозы женщин, ухаживавшего за миледи, чтобы пробудить ревность прокурорши, впоследствии вышедшей за него замуж и вручившей ему состояние только что оплаканного супруга. Портоса, отважного бойца, чья сила позволяла ему превращать в кольцо железный брус. Наконец Портоса, постаревшего, но все еще могучего, который за королевским столом вызвал восхищение короля и придворных, быстро расправившись с филе из барашка, фазанами и кабаньей головой.
Но бесстрашный и простодушный Портос, честный, веселый непобедимый, бескорыстный, всегда готовый пожертвовать жизнью ради других, словно небо для этого одарило его силой и богатством, верный девизу четырех мушкетеров, пал раздавленный колоссальной скалой на бретонском берегу, где бриз, веющий с соленого океана, теперь колышет вереск над его костями.
Остаток обеда оба дворянина провели в молчании, ибо Арамис погрузился в раздумье, а Буалорье не хотел ему мешать. За другим столом, где с жадностью поглощали пищу, было куда более шумно. Веселье продолжалось бы дольше, если бы не появился Пакдрю и не произнес традиционную фразу «По местам, господа», которую железнодорожные кондукторы используют на станциях и поныне к радости хозяев и огорчению проголодавшихся путешественников.
— Запрягайте лошадей, — приказал хозяину старый герцог, обратившись затем к Буалорье: — По-моему, нам пора отправляться. Надеюсь, вы займете место в моей карете?
Его друг принял приглашение. В этот момент на пороге появился Базен.
— Мадемуазель дю Трамбле желает засвидетельствовать свое почтение шевалье, — объявил он.
Следом за ним вошла Аврора, все еще бледная и несколько взволнованная. Изящной и непринужденной походкой она направилась к господину д'Эрбле.
— Сударь, — заговорила девушка, — мне сказали что вы собираетесь уезжать, и надеюсь, вы не подумали, что я расстанусь с вами, не выразив глубочайшей благодарности за проявленные в отношении незнакомой женщины внимание и заботу.
Герцог вежливо поднялся, приветствуя Аврору.
— Сударыня, — ответил он, — я уже с избытком вознагражден за услуги, ценность которых вы, безусловно, преувеличили, удовлетворением, испытываемым мною от того, что услуги эти принесли некоторую пользу. Полагаю, вы больше не страдаете от недомогания?
— Нет, благодарение Богу и вам.
— О, пожалуйста, прекратите; это меня раздражает, и я могу потребовать от вас молчания в награду за оказанную услугу.
— Если желаете, я умолкну, но признательность, которую вы запрещаете выражать словами, навсегда сохранится в моем сердце свежей и искренней.
Обернувшись к юному бретонцу, который слушал ее так, как слушают святую, она продолжала:
— Такую же признательность я испытываю и к этому молодому дворянину, охранявшему и защищавшему меня.
Слова эти прозвучали в ушах юноши небесной музыкой. Он попытался найти красноречивый ответ, но все, что смогли произнести его дрожащие губы, свелось к простому восклицанию:
— Это я должен благодарить вас, сударыня!
Покуда Аврора говорила, Арамис смотрел на нее с растущим вниманием. Почувствовав это, девушка смутилась и, снова присев в реверансе, шагнула назад, но старый дворянин задержал ее жестом.
— Позвольте задать вам один вопрос. Ваше имя, которое я только что услышал, мне далеко небезызвестно. Не родственница ли вы маркиза дю Трамбле, бывшего комендантом Бастилии до господина де Безмо?
— Я его племянница, сударь.
— Достойнейший дворянин, с которым я имел приятное знакомство — разумеется, не имеющее отношения к его должности; Бастилию я посещал не в качестве его гостя, — продолжал Арамис с многозначительной улыбкой, понятной лишь тем, кто будучи читателями «Виконта де Бражелона», информированы о его беседах с комендантом этой государственной тюрьмы, оставившей о себе мрачную память. — Кстати, маркиз, как будто женился на даме-иностранке?
— На венгерке, вдове пештского судьи.
— Которая принесла ему в приданое целое состояние?
— Последствия этого, — ответила Аврора, — и являются причиной моей поездки в Париж.
— Каким образом?
— Мой дядя умер восемнадцать месяцев назад…
— Мой бедный дорогой друг!
— Он умер бездетным и не оставил завещания, его жена сошла в могилу еще раньше, и все состояние должно было отойти к моим сестре и брату и ко мне самой, как к прямым наследникам, если бы его не оспорили два сына дядиной жены от первого брака. Они заявили, что их мать предоставила свое состояние второму мужу только пожизненно, и что теперь оно должно отойти к ее потомкам в Венгрии. Началась тяжба, и я еду в город, чтобы предъявить свои права, посоветоваться с адвокатами и походатайствовать перед судьями.
— Трудная задача.
— Ничего не поделаешь. Но не думайте сударь, что мною движет алчность, — это суровая необходимость. Мои родители, которых небо прибрало к себе одного за другим, не оставили мне ничего, кроме достойного имени. Будь я одна, видит Бог, я смирилась бы, ибо для девушки благородного происхождения, не имеющей ни гроша за душой, всегда открыты ворота монастыря.
— Не говорите, что вы намеревались скрыть такую красоту под монашеским одеянием!
Девушка как будто не слышала комплимента, так как продолжала серьезно и спокойно: